Четыре стороны сердца

Говори что хочешь, Анри, но шея, плечи и затылок женщины непреложно свидетельствуют о ее образованности и достоинстве.

людях, чей взгляд не ищет чье-нибудь лицо или какой-нибудь пейзаж, есть нечто болезненное.

Снова он выглядел одиноким, отчаявшимся, неожиданно повзрослевшим (таким делает че­ловека безысходность, как будто его загнали в угол — в угол комнаты, в угол жизни, спиной ко всем надеждам на будущее) — и одино­ким, опять, как прежде, одиноким, безнадеж­но одиноким.

Пленительная красота его гладкой кожи, длинных полуопущенных ресниц, тревожных глаз, больших рук, сжимающих руль, таких сильных, но, как ни стран­но (она уже знала это), таких чутких и нежных

Часто бывает легче созерцать уродство, чем красоту и гармонию, — эти требуют времени на анализ и восхищение.

Не выразишь бесстрастным взглядом
Ни радость, ни печаль.
В твоих глазах сверкают рядом
И золото, и сталь

Очень часто люди испытывают ложные ощущения куда острее, чем подлинные, словно страх перед обманом окутывает вымышленные факты неким ореолом и делает их, в силу самого этого неправдоподобия, более неоспоримыми

Ибо траур делится на множество этапов. Начавшись с жестокой боли, он становится привычным состоянием и для начала притупляет наши чувства, а позже пробуждает их, но приводит нас в полное безразличие, именуемое в данном случае «уходом в себя», или безучастием – как по отношению к самым близким людям, так и к посторонним. Словом, ко всему, что повергает нас в смятение, нагоняет тоску, но мало-помалу возвращает к жизни, не имеющей отношения к скорби, – к череде дней, к перипетиям и мгновениям, сменяющим друг друга уже без него, или без нее, или без обоих. Но вас поддерживает вовсе не уверенность в другом существе, в другой судьбе или в другом счастье, а, скорее всего, попросту «жаркая жажда жить», о которой писал Элюар[20], – она рождается вместе с вами из материнского чрева и поддерживает ваше существование. И наступает время траура по себе самому – прежнему, который нужно пережить, род презрения без воспоминаний даже о самых счастливых днях. Это неизбывное, черное презрение к себе самому, этот механизм страдания превращает вас ночами, под одеялом, в стонущее животное, а днем в непроницаемое существо, презревшее слезы. Вы уже противитесь горю, боретесь с ним, и меланхолия защищает вас, как фасад, как непроницаемая завеса. Окружающие питают какое-то необъяснимое почтение к скорбящему созданию, которым вы стали, и этот образ возвышает вас – более того, выглядит соблазнительным в их глазах. Но если кто-то другой сумеет чутко отнестись к вашему горю, к вашему отречению от жизни и если это отречение не слишком унизит его, если этот другой будет знать, что ваше убитое сердце еще бьется, – тогда все может стать открытым окном, выходящим на террасу погожим осенним полднем. И касание первого же листа платана, прильнувшего к вашей щеке, вдруг покажется вам не пощечиной из прошлого, а счастьем – невыразимым, непостижимым счастьем, каким бы именем его ни назвать.

Ему хотелось смеяться. «Смех — признак любви», — сказал кто-то; и в самом деле, ничто так не высмеивает или не убивает мораль, как смех.

Этот мальчик, с неоглядной храбростью простых душ, искренне любил то, чего желал,­ целиком принимал то, что его воспламеняло, — словом, бросался в омут очертя голову, не раздумывая. С такой наивной верой и отва­гой никто — или почти никто — в наш прагматичный век уже не мог или не смел идти к желанной цели.