Норвежский лес

как собственное сердце, леса. Слышишь, Кидзуки? Ты унес в мир мертвых одну часть прежнего меня. Теперь вот Наоко унесла вторую. Иногда я чувствую себя смотрителем музея. Пустого музея без единого посетителя, за которым я присматриваю лишь для себя самого».

успокаивался. И думал: в каком замечательном мире я живу. Я написал несколько таких писем, но ни от Наоко, ни от Рэйко ответа не получил.

Как я тебе уже говорила, нужно набраться терпения. Не теряя надежды, распутывать одну за другой все эти нити. Какой безнадежной ни была бы ситуация, у нити непременно должен быть конец. А станет вокруг темно – не двигаться и ждать, пока глаза не привыкнут к этой темноте.

«Уничтожу все, что было раньше, и перерожусь заново».

Я вспомнил, как она в то дождливое утро, надев желтый плащ, прибиралась в птичнике, как несла мешок с кормом. Вспомнил наполовину развалившийся именинный торт, вспомнил, как ее слезы вымочили в ту ночь мою рубашку. Точно – в ту ночь тоже лил дождь. Зимой она ходила рядом со мной в пальто песочного цвета. Всегда носила заколку и беспрестанно поправляла ее рукой. И заглядывала прозрачными глазами в мои. Накинув голубой халат, садилась на диван, подгибала колени и ставила на них подбородок.
Эти образы Наоко накатывались на меня, как волны прибоя, и уносили мое тело в странное место. В том странном месте я жил вместе с мертвецами. Там жила Наоко, и мы даже могли с ней говорить и обниматься. В том месте смерть не определяла завершение жизни. Там смерть была лишь одной из множества вещей, составляющих жизнь. Наоко продолжала жить там умершей. И говорила мне: «Все в порядке, Ватанабэ, это просто смерть. Не обращай внимания».

«Эй, Кидзуки, ты наконец-то заполучил Наоко. Ладно, она с самого начала была твоей. Может, она, в конце концов, и должна была туда попасть. Пожалуй. Но в этом мире, в этом неполноценном мире живых я сделал для нее все что мог. Я пытался начать вместе с ней новую жизнь. Но ладно, Кидзуки. Я отдаю тебе Наоко. Она выбрала тебя. Она повесилась в глубине мрачного,

«Смерть находится не на противоположном конце жизни, а лишь затаилась в ней».
И это – правда. Своей жизнью мало-помалу мы пестуем смерть. Но это – лишь одна из истин, которые мы должны усвоить. Вот чему научила меня смерть Наоко. «Какой бы ни была истина, невозможно восполнить потерю любимого человека. Никакая истина, никакая искренность, никакая сила, никакая доброта не могут восполнить ее. Нам остается лишь пережить это горе и чему-нибудь научиться. Но эта наука никак не пригодится, когда настанет черед следующего внезапного горя».

Закончился апрель, наступил май, который оказался еще хуже. С приходом мая я уже не мог не ощущать: чем ближе лето, тем сильнее рвется и колеблется мое собственное сердце. Особенно с наступлением темноты. В бледном мраке будто едва витающего запаха магнолии мое сердце беспричинно распирало и пронзало болью. В такие минуты я закрывал глаза и стискивал зубы. И ждал, когда это пройдет. Оно проходило – не спеша – и оставалась тупая горечь.
В такие минуты я писал Наоко. Писал лишь о прекрасных, веселых и красивых вещах. О запахе травы, о приятном весеннем ветре, о свете луны, о просмотренных фильмах, о любимых песнях, о впечатливших книгах. Перечитывая эти письма, я и сам

чем она. И собираюсь стать еще сильнее. И вырасту. И стану взрослым. Потому что иначе нельзя. До сих пор я хотел, чтобы мне навсегда осталось восемнадцать. Но сейчас я так не думаю. Я уже не подросток. У меня есть чувство ответственности. Слышишь, Кидзуки? Я уже не тот, что прежде, когда мы были вместе. Мне уже двадцать. И я должен платить за право жить дальше.

Эй, Кидзуки! В отличие от тебя, я выбрал жизнь, и собираюсь жить по-своему – как смогу. Тебе было тяжко, но и мне приходится несладко. Я серьезно. А все потому, что ты умер, оставив Наоко. Но я ее не брошу. Потому что я ее люблю. И я – сильней,