Ярость

Так просветите нас по волнующему всех вопросу: что лучше — когда тебя любят или когда боятся?

Соланка молчал.

— Ну же, профессор! — подгонял Бабур. — Вы уж постарайтесь. Вы же профессионал, в конце-то концов!

Сопровождавшие Бабура бойцы начали поигрывать автоматами Узи. Соланка монотонным голосом озвучил цитату из Макиавелли:

— “Люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, — и продолжил живее, глядя прямо на Нилу Махендру: — Ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно”[18].

Америка, она всемогущая, а оттого полна страха. Она боится ярости остального мира и потому пытается убедить себя, что это просто зависть

Жизнью движет ярость, подумал он тогда. Ярость — сексуальная, лежащая в основе эдипова комплекса, скрытая в политике, в магии, в звериной жестокости — заставляет нас достигать заоблачных высот или опускаться на невообразимые глубины.

Красота, этот призрак, это сокровище, минует все новомодные машины без ущерба для себя не благодаря технологиям, но вопреки им.

век импульсного набора сменился веком тонового; когда эпоха аналога (она же эпоха языкового богатства, аналогий) уступила место цифровой эре, знаменуя окончательную победу цифры над словом.

Оптимистическая философия его юности “мир есть любовь” покинула профессора, и он не знал, как примириться со все более фальшивой (другое идеально подходящее сюда слово — “виртуальный” — было ему глубоко отвратительно) реальностью. Его преследовали вопросы власти. Что творят втихую правители города, пока разгоряченные горожане вкушают лотос во всем его разнообразии?

В толпе, защищенный от вторжений, он обретал желанную анонимность. Здесь никого не интересовали его заморочки. Каждый приходил сюда забыть, кто он есть. Таково было несвязное волшебство людской массы; и в те дни единственная цель жизни профессора Соланки заключалась в том, чтобы уйти от себя.

— Я ищу только одного, — рявкнул он. — Покоя!

У ньюйоркцев тоже были свои цирки, свои зрелища и свой хлеб: мюзиклы о симпатичных львах; гонки на мотоциклах по Пятой авеню; Брюс, поющий в “Мэдисон-сквер-гарден” о сорока и одной полицейских пулях, унесших жизнь безвинного Амаду Диалло; полицейские, бойкотирующие этот концерт “Босса” Спрингстина; Хиллари vs.

Творящееся вокруг насилие, как правило, ускользает от восприятия большинства тех, кто им захвачен. Опыт — явление фрагментарное. Причина и следствие, “почему” и “как” не связываются между собой. Фиксируется только последовательность: сначала было это, затем — то. А после выжившие проводят остаток жизни в попытках что-то понять.