Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания. Дневники. Письма

стал рассказывать о Пушкине, который мог сохранять бодрость духа даже в тяжелые, несчастливые времена. А вот у Лермонтова все наоборот: «Ему было плохо даже тогда, когда он ел мороженое

«Я боюсь забыть мелочи — ими живу — и я хочу записать их всех и вспоминать все время, но как только они оказываются на бумаге и нет красок его голоса, я не вижу его рук, его глаз — все не то (“мысль изреченная есть ложь”)»

при каких обстоятельствах я не позволяла себе при прощании вслух сожалеть об его быстром отъезде, роптать на то, что мало виделись. И прощаясь до его следующего приезда — неизвестно через сколько месяцев, — мы старались быть веселыми, не омрачать отпущенного нам времени.

Люби меня, а если разлюбишь, соври, что любишь» (повторял несколько раз).
Я вспомнила наши обеты девять лет назад: не врать, если разлюбишь. «Я стал слабым. Очень сдал за прошлый год...» (2 апреля 1977 г.)

Говорила, что не понимаю семиотику. А Юра смеялся в ответ: «Да и не надо ее вовсе понимать, семиотику! Ты, главное, меня понимай и люби!».

Иногда только Юра говорил мне шутя: «Ну что ты ко мне, как к памятнику Пушкину?». Так или иначе, мы нужны были друг другу, были необходимейшей опорой в жизни.

Он спросил меня, счастлива ли я, и если несчастлива, то как бы я написала это слово — слитно или раздельно. На это я честно ответила: «Раздельно».

уверена, что Юра чувствовал постоянную вину перед нею. И, цитируя «старого циника» Ларош

«Мы — притаившиеся мыши, которых высматривает кошка, сидящая в углу», — говорил Юра, и этот его образ до сих пор стоит у меня перед глазами.

«Надо стараться писать ясно о вещах трудных, чтобы привлечь на свою сторону тех, кто ничего не знает. Есть три этапа, которые проходит серьезный исследователь в своих работах. Сначала ему самому многое непонятно, он и пишет непонятно. Позже ему уже все самому понятно, но пишет он все еще неясно. Наконец и ему все ясно и пишет он о сложных вещах — просто» (1971 г.