Вещь может воздействовать на человеческий разум только в том случае, если она предоставляет этому разуму некоторый смысл, «проявляется» перед ним. В таком случае можно сказать, что вещь есть некий текст, который подлежит прочтению. Мы уже говорили о том, что, по Мерло-Понти, критикующему бихевиористскую теорию, организм ведет со средой «дискуссию». Теперь он рассматривает феномены как высказывания. Поэтому и феноменология понята здесь как описание, которое не объясняет, но поясняет, то есть воспроизводит в дискурсе то, что высказано прежде всякого дискурса. Таким образом, феноменология делает «я воспринимаю» основанием «я мыслю», а предикативную деятельность основывает на деятельности допредикативной. Дискурс выражает то, что уже имплицитно содержалось в «немом» опыте.
Когда человек говорит «я мыслю», это означает, что он претендует на всеобщность: эта мысль не зависит от того, кто именно ее мыслит, – и Иван, и Джон мыслят в равной степени. Однако если оба они говорят «я воспринимаю», то заранее ясно, что воспринимают они не одно и то же, поскольку как минимум находятся в разных точках. Поэтому истина о воспринимаемом возможна только здесь и сейчас. Невозможно, как того хотели кантианцы, выявить всеобщие условия, определяющие возможность мира для любого Я – моего или чьего-то еще. Необходимо поставить вопрос: «кто мыслит?» «…Лишь феноменология говорит о трансцендентальном поле, – пишет Мерло-Понти. – Это слово означает, что пред взором рефлексии нет и не может быть полного мира или множественности развернутых и объективированных монад, что она располагает всего лишь частичным видением и ограниченными возможностями. Вот почему феноменология является собственно феноменологией, то есть изучает явленность бытия сознанию, отнюдь не предполагая, что его возможность дана заранее»[689]