Чернокнижник

Дело не в морали, а в балансе силы… Можно нарушать чужие правила, но нельзя безнаказанно нарушать свои собственные.

Если это миры, – подумала Эльга, – то между ними должна быть какая-то граница. Но между снами её может и не быть… Может быть, иногда один сон просто переходит в другой и наоборот…

Вещей не существует, – произнёс Уилар. – Миров не существует. Есть лишь великое множество представлений, своего рода устойчивых миражей, возникающих в силу того, что мы не способны воспринимать реальность непосредственно. Впрочем, и нас с тобой тоже не существует – по крайней мере, не существует таких нас, какими мы сейчас друг друга видим. Я уже говорил тебе об этом. Реальность Кельриона поддерживается великим множеством сознаний. Реальность этого замка, своеобразного крохотного мирка, созданного магией Йонгана Шабреза, на протяжении столетий поддерживал он сам и его Дети. Сейчас они мертвы, и если мы уйдём отсюда, замок растает, исчезнет, как дым, как мираж. Теперь ты понимаешь? В Кельрионе будут лежать под снегом руины, которые ты видела, когда мы подъехали сюда в первый раз, днём. А вход в тот мир, который мне нужен, закроется навсегда.

Знание вливалось в Уилара как холодный ток, и все, что от него требовалось – не ставить преград на пути потока, не мутить его в бесплодной попытке удержать, объявить своей собственностью.

Бес – это дух ярости, одержимости, дух, который наводит ужас на врагов. Здесь, на материке, церковь подвела черту под попытками приручить их. Впрочем, их – точнее, похожих на них созданий – все ещё используют на севере. Думаю, ты слышала о северных воинах, впадающих в бешеную ярость и не чувствующих ни боли, ни ран?

Если получается, что прав я, а не ты, кто же в этом виноват? Если твою веру так легко растоптать, вера ли это вообще?.. – Он помолчал и добавил: – Впрочем, я всегда утверждал, что вся джорданитская религия – это одно большое суеверие.

– Зато то, во что вы верите, наверное, и есть сама святая истина, – огрызнулась Эльга.

– А ты ещё помнишь, во что я верю? – Уилар рассмеялся. – Мы об этом уже разговаривали в Азагалхаде. Я верю в себя. Попробуй-ка разрушить мою веру!

Не надо скрежетать зубами и напрягать волю для того, чтобы совершить чудо, – подумала Эльга. – Нужно, чтобы твоя воля стала необходимостью, чтобы сам порядок вещей, который вечно крутится и создаёт Кельрион, повернулся бы и сотворил то, что нужно… И тогда сотворить небольшое чудо будет так легко и просто, что это будет уже почти что и не чудо вовсе».

мир косматого существа наполнял Эльгу, становился её кровью и воздухом; а её мир – хотя она и не осознавала этого – впервые открывался глазам создания, прежде и не подозревавшего о существовании Кельриона. Он жил в мире действий, а не предметов; она жила в мире представлений о предметах, и каждый из них, проникаясь жизнью другого, поражался её противоречивостью.

Теперь она говорила о том, что мужчины когда-то давно придумали разделять обычное и необычное, правое и левое, доброе и злое, естественное и неестественное и все прочие виды разделений. Вернее, продолжала Марта, в этом виноваты не сами мужчины, а – тут последовало сложное понятие о некоем общечеловеческом единстве, душе всего человечества – мужская «часть» этой соборной души. Женщины на заре истории лишь последовали за мужчинами, но по сути остались хранительницами того естественного изначального миропорядка, утрата которого привела к нынешнему положению дел: взлёт цивилизации, купленный за счёт тайн и чудес. Мужчины придумали разделять обязанность и удовольствие, нелюбимый труд и приятное времяпрепровождение.

«Поэтому, – шептала Марта, – они или ничтожества, или герои, а часто – ничтожества, воображающие себя героями. Это они, они придумали отделять обычную жизнь от колдовства. Поэтому труд им в тягость, а колдовство – напыщенно. Нам это не нужно. В нас соединено то, что разделено в них. Да они взвоют, если им придётся каждый день выполнять хотя бы половину той работы, которую делаем мы!.. наше колдовство, пусть и не такое красочное, неотделимо от жизни. Поэтому говорят: каждая женщина – ведьма. Если кашу сварит мужчина, то – конечно, если она не подгорит! – он сварит только кашу. Но женщина, которая варит кашу, может сварить и адскую отраву, и любовное зелье. Нехитрое дело – выплеснуть немного жидкости, но способен ли мужчина создать из своей собственной плоти нового человека? Мы – лепим людей, мужчины всего лишь привозят нам глину. Рубаха, сотканная женщиной, может уберечь от ран, навсегда превратить того, кто её оденет в животное или птицу – но одежда, созданная мужчиной, так и останется только одеждой. Пусть мужчины оставляют себе мечи и волшебные жезлы – эти вызывающие, напыщенные предметы, которые под стать им самим. Нам достаточно и обыкновенной метлы. Теперь ты понимаешь?..»

Слишком легко принять то, что видишь, за то, что рассчитываешь увидеть. Уилар основательно подорвал в её душе веру в упорядоченность окружающего мира.