Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Дворец Анны – уродливая кристаллизация той мучительной тревоги, что заставляет писателей от Купера до Толстого и Манна сводить на нет свои самые увлекательные страницы, тревоги о том, что литература – искусство, требующее времени и уединения больше, чем какое-либо другое из искусств, – есть нечто непоправимо тщетное, бесполезное и аморальное.

Преподавателем был благожелательный еврей-романист с бородкой как у Иисуса, с тягой к русской литературе и с меланхоличным чувством юмора; однажды прямо на уроке он вдруг «осознал» истину о человеческой смертности. Он показывал на каждого из нас, сидящих за круглым столом, и говорил: «Вы умрете. И вы умрете. И вы». До сих пор помню выражение лица одного из моих однокашников, добродушного отпрыска семейства Кеннеди, который все время писал одну и ту же историю – о вечно занятом корпоративном юристе, забросившем свою жену. Лицо было обалделым.

Летом новобрачные решили перебраться в Швейцарию, но Достоевский не смог преодолеть соблазн и сделал остановку в Баден-Бадене. В перерывах между эпилептическими припадками он успел не только спустить почти все украшения Анны, но и нажить смертельного врага в лице давнего баденского обитателя Ивана Тургенева.

одна свободная воля постоянно встает на пути другой, и в результате с неизбежностью получается то, к чему не стремился никто.

Примерно в то время меня стал преследовать повторяющийся кошмарный сон о пингвинах. Я подала на грант для проживания в российской семье. Меня определили в арктическую семью пингвинов.

«Но у пингвинов даже нет языка!» – протестовала я. Выяснилось, что у этих пингвинов язык есть, и в нем две ветви: эпико-нарративная и лирико-фольклорная. Я рывком просыпалась от биения собственного сердца.

Теперь я понимаю, что любовь – весьма редкая и ценная вещь: ты не выбираешь объект, ты делаешься одержим самыми неожиданными вещами, и если для преодоления очередного препятствия надо всего лишь немного поработать, это и есть самый чудесный подарок.

личность человека раскрывается и определяется через поступок, то есть в каждом действии всегда присутствует личность целиком, но при этом личность не «исчерпывается» каждым отдельным поступком или даже их полной суммой.

Так что же ты любишь, когда влюблена? Его одежду, его книги, его зубную щетку. Все эти промышленные товары, которые еще недавно казались чем-то отдельным, вдруг волшебным образом обретают свои права, становятся аспектами личности, органичным выражением того, как она действует, как выбирает и использует вещи. После того как Онегин исчез, Татьяна в седьмой главе начинает посещать его покинутую усадьбу, она разглядывает его кии, его библиотеку, манежный хлыстик, «и все ей кажется бесценным». «Что ж он?» – спрашивает она, вчитываясь в его книги, изучая отметки ногтя на полях.

я пытаюсь вспомнить, что привело меня на целое лето в Самарканд, мне приходит на ум рассказ о народном герое Ходже Насреддине. Однажды поздним вечером он шел по пустынной дороге – так говорят – и вдруг заметил группу всадников, скачущих к нему. В ужасе, что его могут ограбить или забрать в армию, Насреддин перепрыгнул через стену и очутился на кладбище. Озадаченные всадники – на самом деле это были обычные путники – подъехали к стене, заглянули за нее и увидели на земле неподвижного Ходжу.

– Тебе нужна помощь? – спросили они. – Что ты тут делаешь?

– Видите ли, – ответил Ходжа Насреддин, – все не так просто. Понимаете, я здесь из-за вас, а вы здесь – из-за меня.

Раньше мне доставляло удовольствие именно ощущение полупонимания, ощущение, которое усиливается, как заметил Толстой, когда читаешь стихи на иностранном языке: «Не вникая в смысл каждой фразы, вы продолжаете читать, и из некоторых слов, понятных для вас, возникает в вашей голове совершенно другой смысл, правда, неясный, туманный и не подлежащий выражению слов, но тем более прекрасный и поэтический. Кавказ был долго для меня этой поэмой на незнакомом языке; и, когда я разобрал настоящий смысл ее, во многих случаях я пожалел о вымышленной поэме и во многих убедился, что действительность была лучше воображаемого»