Сексуальная жизнь в Древней Греции

Много было и ласковых прозвищ, которыми любовники называли своих гетер, о чем свидетельствуют следующие: Сестричка, Соловей, Золотая Рыбка, Виноградинка, Пучина, Ракушка, Коровушка, Ласточка, Матка, Газель, Олень, Слоновая Кость, Лапочка, Низинка (по-гречески hippafesis, то есть то место, с которого лошади начинают свой бег в конном ристалище), Финик, Дорогуша, Зайчик, Зайчонок, Светлячок, Львица, Малышка, Блюдечко, Лютня, Мамочка, Любовь Мальчика, Пчелка, Теленочек, Мушка, Куколка, Ладья, Любимая, Хозяюшка, Бодрствование, Огонек, Поцелуйчик, Лизунчик, Воробей, Курносик, Тигрица.

Этим объясняется, почему половые органы – преимущественно мужские – рисовались или изображались в скульптуре: они считались особенно опасными для дурного взгляда.

Греки, следовательно, были не менее, а более нравственны, поскольку признавали за мужчиной полигамные склонности, в соответствии с которыми те и поступали, мы же, обладая точно такими же знаниями, трусливо прячемся за установленные правила, считая одну склонность естественной, а другую – тайной и греховной.

«Охотник в горах, Эпикид, идет по следу каждого зайца и убивает оленя, пробираясь по снежному лесу. Но если кто-нибудь скажет ему: «Смотри-ка, вот лежит раненый зверь» – он не станет его подбирать. Так же и моя любовь: она преследует летящую добычу, но улетает прочь от того, кто лежит уже раненный любовью, на тропе».

«О южный ветер, сопутствующий мореходам, от меня, больного любовью, ты унес вторую половину моей души – Андрагафа. Трижды счастливы корабли, трижды благословенны морские волны, и четырежды – ветер, что несут корабль моего мальчика. Быть бы мне дельфином, чтобы на моих плечах он мог пересечь море и взглянуть на Родос, дом сладостных юношей».

«Мчится юноши жизнь, быстро скользя, словно оленя бег / завтра к новым морям, парус подняв, он поплывет опять; / Но навек потерял он меж друзей юности сладкий цвет. / Ты же, чуть вспомнишь о нем, высушит страсть даже весь мозг в костях»

Сократ не советует целовать красивого юношу: «А красавцы при поцелуе разве не выпускают чего-то? Ты не думаешь этого только оттого, что не видишь. Разве ты не знаешь, что тот зверь, которого называют молодым красавцем, тем страшнее фаланг, что фаланги прикосновением выпускают что-то, а красавец даже без прикосновения, если только на него смотришь, даже издалека, впускает что-то такое, что сводит человека с ума? (Может быть, и Эрот потому называется стрелком, что красавец даже издали наносит раны?) Нет, советую тебе, Ксенофонт, когда увидишь такого красавца, бежать без оглядки. А тебе, Критобул, советую на год уехать отсюда: может быть, за это время, хоть и с трудом, ты выздоровеешь»

5. Ему же. – Как это получается, что розы, перед тем как попасть к тебе, такие красивые и восхитительно пахнувшие, – иначе я бы никогда их тебе не послал, – вянут и умирают так быстро, стоит им оказаться у тебя? Я не могу назвать истинную причину этого явления, ведь они мне ничего не рассказывали; но быть может, они не желают сравниться с тобой, боясь соперничества, и быстро умирают рядом с еще более восхитительным ароматом твоей кожи. Так свет лампы меркнет рядом с блеском открытого пламени и звезды исчезают, не в силах соревноваться со светом солнца.
6. Гнезда предоставляют убежище для птиц, скалы – для рыб, а глаза – для красоты. Птицы и рыбы снуют туда и обратно, куда их ведет случай; но если красота прямо попала в поле зрения, она никогда не покинет своего убежища. Поэтому ты поселился во мне, и я везде ношу тебя, попавшего в сети моих глаз. Если я отправляюсь за море, ты встаешь из него, как Афродита в мифе; если я попадаю на луг, ты сияешь в цветах, приветствуя меня. Что там может сравниться с тобой? Цветы очаровательны и прекрасны, но они цветут лишь один день. Если я смотрю в небо, я представляю, что солнце село, а ты сияешь вместо него. А когда сумерки спускаются на землю, я вижу лишь две звезды – Геспер[134] и тебя».

Можно было бы составить целый том из одних только писем Филострата, из которых мы приведем отрывки.
1. Мальчику. – Эти розы сгорают от желания к тебе, а их лепестки, как крылья, устремляются к тебе. Прими их милостиво, как память об Адонисе, или как пурпурную кровь Афродиты, или как избраннейшие произведения земли. Оливковый венок украшает атлетов, тиара – великих царей, шлем – воина; но роза – украшение красивого мальчика, поскольку она соревнуется с ним цветением и ароматом. Это не ты украшаешь себя розами, это они украшают себя тобою.
2. Ему же. – Я посылаю тебе венок из роз не для того (во всяком случае не только для того), чтобы доставить тебе удовольствие, но из жалости к розам, чтобы они не увяли.
3. Ему же. – Спартанцы украшают себя пурпурными одеждами или чтобы испугать врагов этим цветом, или для того, чтобы в случае ранения сделать его незаметным из-за одинакового цвета крови и одежды. Но красивые мальчики должны украшать себя только розами, и пусть это украшение любовники преподносят тебе. Ведь гиацинт подходит светловолосому мальчику, нарцисс – темноволосому, а роза подходит всем, поскольку некогда она сама была мальчиком. Воспламененный Анхис, лишив Ареса его вооружения, увлек Адониса; это поросль весны, яркость красок земли и факел любви.
4. Ему же. – Ты говоришь, что я не послал тебе роз. Я сделал это не по забывчивости, не от отсутствия чувства, но я сказал себе: ты светел и прекрасен, и на твоих щеках цветут собственные розы, поэтому тебе не нужны другие. Даже Гомер не украсил венком светловолосую голову Мелеагра – это было бы масло масляное, – ни Ахилла, ни Менелая, никого другого, кто прославлен в его поэме за красоту волос. Этот цветок к тому же грустен, посколькуцветет лишь ограниченное время и вскоре увядает, и, как говорят, начало его происхождения – меланхолия. Ведь шип розы уколол Афродиту, проходившую мимо, как рассказывают люди Кипра и Финикии. Так зачем же и нам украшать себя венком из роз, не пощадивших даже Афродиту?

Следующие строки сохранились от не дошедшей до нас комедии Дамоксена, в них описывается красота мальчика с острова Кос: «Мальчик семнадцати лет от роду бросал мяч. Он был родом с Коса, острова, на котором рождаются люди, подобные богам, и, когда бы он ни бросил взгляд на тех, кто наблюдал за ним, или когда он принимал или бросал мяч, мы все поднимали шум, ибо уверенность и координация движений были видны во всем, что он делал. Это был эталон красоты; я никогда прежде не видел и не слыхивал о подобном изяществе, мне стало бы плохо, если бы я оставался там дольше, да и теперь я не знаю, в полном ли я порядке».