Профессия: театральный критик

Однако еще прежде критики весомый вклад в "лепку" образа Мир-зоева внесла реклама и самореклама, без которых, как известно, в театре сегодня шагу не ступить.
Вот постановка "В поисках чудесного". В программке читаем: вас ждет поставленный "впервые на драматической сцене балет с элемента­ми оперы... "Зрелище необычайнейшее", как сказал бы Маяковский..."
Вот спектакль "Укрощение строптивой": "высокое и низкое, смеш­ное и грубое, гротеск и тонкость, идеальное и бесовское, элитарное и площадное... вызывают восторг зрительного зала"; "каскад умопомрачи­тельных трюков... сопровождается непрекращающимся смехом зри­тельного зала".
Как характерны и эта неумеренность восторгов по собственному поводу, и это обещание заранее спланированного энтузиазма публики

Именно поэтому на спектаклях одесской оперетты вы забывали о специфике жанра, режиссер поднимал своих актеров до подлинных вы­сот драматического искусства

Понятно, почему Андреев так любит своих учеников — молодых актеров-ермоловцев и студентов ГИТИСа, где уже много лет он руково­дит кафедрой актерского мастерства: ему есть что им передать. Он пре­красно понимает, что театр начинается не с вешалки, а со школы. Он твердо верит, что помимо изрядной профессиональной подготовки хо­рошо бы дать будущим актерам нечто большее: приобщить их к ощу­щению творчества как важной духовной миссии, как увлекательного коллективного труда, как долга и праздника

Обе пьесы крайне сдержанны в приемах драматургического письма и психологических интонациях, ограничиваются обрисовкой едва ли не заурядных житейских ситуаций, что как-то даже не совсем прилично в пору грандиозных театральных проектов и повсеместно прокламируе­мой творческой раскованности. Более того — они откровенно полемич­ны по отношению ко все очевиднее духовно скудеющей реальности нашей жизни и к той "ярмарке на площади", в которую все более обра­щается сегодняшний наш театр. Но стоит вслушаться в эти негромкие спектакли, вглядеться в героинь Элины Быстрицкой и Ольги Матушки­ной и, конечно же, в героев Андреева, на которых здесь ложится особая тяжесть раздумий и переживаний. И тогда окажется, что персонажи Зо­рина всякий раз выходят на свидание с историей, что Андреев — прин­ципиально отказывается признать заурядность судьбы самого, казалось бы, заурядного человека, что настоящее здесь начинает поверяться прошлым — и все это происходит с таким вниманием к человеку, с та­кой готовностью на неимоверные душевные траты, что скромнейшие по нашим роскошествующим театральным временам спектакли эти пре­вращаются

Он все время помнит, что в этом прошлом — борьба и надежды, ошибки и обретения и, конечно, вера в высокие нравственные идеалы русского театра. Вот почему, как пред­ставляется, он сам играет малоформатные пьесы своего давнего, еще со времен достопамятных "Гостей", друга Леонида Зорина "Пропавший сюжет" и "Перекресток"

Его возвращение предотвратило распад ермоловцев самым прозаическим и эффективным образом— организа­цией нормального творческого процесса. Один за другим появляются спектакли и на Большой сцене: "Мария Стюарт" Шиллера, "Великая Екатерина" Шоу, "Танго" Мрожека — и на Малой — стоит назвать здесь очаровательную постановку Г. Энтина "Железная воля" по Н. Лескову

стремился и здесь к синте­зу правды и поэзии, когда театральная выразительность опирается на тщательно разработанные характеры и точно выверенные взаимоотно­шения, когда живая и осмысленная эмоция становится исходным им­пульсом самой неожиданной театральной игры. Быть может, для самого Андреева, не обойденного, надо сказать, вниманием критики, одной из самых высоких оценок его режиссерской работы, права вести за собой ермоловцев стало письмо глубоко чтимого им актера Валерия Петрови­ча Лекарева со словами дружеской поддержки и единомыслия в пони­мании общих целей театра и нравственных основ творчества.

достоверного Ат-тиллио в постановке пьесы Эдуардо Де Филиппо "Суббота, воскресенье, понедельник". И кто знает, когда сегодня Владимир Андреев учит сво­их студентов бороться за полную психологическую правду, но никогда ею не ограничиваться, "присваивать", как он сам им говорит, чужой ха­рактер, но всегда думать о том, как самым выгодным способом "отдать зрителю созданный образ", не вспоминает ли он о своем Аттиллио?

Надо ли говорить о том, каким влиянием на своих учеников поль­зовался Алперс? Мы были разными и, вероятно, вызывали к себе раз­ную степень интереса Бориса Владимировича. Но никогда он не позво­лил себе выделить кого-то из нас и тем самым обделить кого-либо дру­гого светом своего интеллекта и всегда ровной теплотой участия

Здесь есть изящество без претензий на элегантность и щегольство; точность организации действия в соединении со свободой жизни акте­ров в образах; чеканные детали, в которых психологическая емкость превосходит театральную яркость, но не приглушает ее. Здесь возникает особая переменчивая атмосфера, беспрестанное движение между эмо­циональными полюсами, смешное превращается в грустное, а грустное снова в смешное, игра становится попыткой открыть необычное в обыч­ном, поэтическое в, казалось бы, заурядном, освещает самую суть явле­ния, сердце человека и растворяется в его бытии. Здесь темперамент не игровой, а искренний, идущий не столько от ощущения природы жанра, сколько от живого и глубокого восприятия режиссером и исполнителя­ми сути происходящего, от заинтересованности в судьбах человеческих, а устремленность к зрителю не явная и прямая (хотя вот он, зритель, рукой можно достать), а идущая по каким-то особым душевным кана­лам и от этого по-особенному крепкая и волнующая.