Принесенные вещи

Дослушав ее, я открыл дверь в его огромную, мрачную, странной геометрии комнату, где по стенам, подоконникам, полкам, пьедесталам уже вот месяцами громоздилось и копилось все то, что скрыл от глаз туман — от блошиного Посадского рынка до анфилад Комендантского дома (кажется, туман забрался и внутрь).

не знаю, как и сказать, лучше вот возьми кувшинчик, подержи в руках, поверти, покатай, побренчи, погляди в донышко, должно открыться что-то.

Ведь это только кошки останавливаются на пороге квартир, где нам не жить, и глядят с недоумением — зачем? куда? — но твоя фотография не из них.

беру карандаш, продолжению быть. Карандаш выскальзывает из руки, его трясет в ознобе, ему нужно пить и в постель

Если он лопатой своего чудесного дара научился отковыривать жирные комья грязи и раскапывать то поле, ради которого продается и покупается имение, то рыть подземный ход для бегства — хуже, чем прыгать с крыши.

Теперь я наг под кожей, я открыт миру и прошу у него одного — наполни меня, я не знаю ни красоты, ни уродства, ни места, где найдется точка опоры. Я только жду, когда внутри меня снова вырастет то, что я растерял в своих книгах, что не втянуть обратно из-под их обложек, что прогнило в компосте моих мыслей и догадок». «Я думал, что вот-вот, еще немного тяжелой дороги через скалы в темноте, и уже смогу объяснить людям, где после смерти им искать себя и все то, чего у них сейчас нет, но что–то хрустнуло, треснуло, и теперь я не знаю, что говорить соседу во дворе, трамвайному кондуктору, голосу в телефоне. Я ничего не чувствую и не почувствую, даже если в меня всаживать булавку, если на моих глазах откручивать чью-то голову, если мне показать чемпиона среди всех закатов по красоте»,

Я вообразил себя Колумбом и ринулся через океан, но вынырнул Робинзоном через колодец

В груди пусто, ничто не давит, не торчит, не пускает яд.

Как чужие друг другу книги, случайно собранные на одной полке лишь по прихоти хозяина,

Мир пытается уверить меня в своей объемности, бесконечности и неизбывности, но он напрасный кривляка, этот мир. Я уже раскусил, что он — всего лишь пыльная пляска размалеванных бумаг между двумя большими зеркалами, каждое из которых огрызается грудой маленьких, будто его суть — много осколков в глубину. Эти лживые перемноженные отражения на деле не способны дать ничего кроме усталости, а поэтому я буду жить без их перекрестного гипноза. Очень просто — всего лишь взять собственную тень (от уже нарисованного мной солнца) и занавесить эти ненужные зеркала, после чего творить этот nature morte. Разобрать такой большой, туманный и нежилой внешний мир, висящий кусками на каминных трубах, проводах, деревьях — а потом заново собрать и перезапустить его здесь, в этой комнате. И здесь, у моего кресла, он уляжется таким, каким он нужен