Владислав Аксенов

Таким образом, распространявшиеся слухи упорно предрекали смерть царской семье, которая казалась неизбежной на фоне развязанного террора. Регулярные сообщения прессы можно выстроить в хронику заранее объявленной смерти. Подобная способность массового сознания предсказывать гибель исторических персонажей периодически проявляется в кризисные периоды. Так, незадолго до трагических событий в Угличе 1591 г. народная молва известила о смерти другого несовершеннолетнего наследника — царевича Дмитрия [2759].

Один из обывателей писал: «3–4 шалопая поднимают на ноги порядочное количество публики. Вечером окон нельзя открыть — …уж больно орут иступленными голосами… Рабья психология покорности и готовности. Этот слюноточивый патриотизм и раздул страсти. Что в России, что у немцев» [328]. В «патриотических» толпах происходило брожение ксенофобских настроений, которое, повышая градус напряженности, ненависти, готово было вылиться в немецкие погромы. Однако одним из первых и самых масштабных погромов стал погром 22 июля в Петербурге.

В этот день на Невском проспекте состоялся очередной патриотический митинг «союзников». Как всегда, несли национальные флаги и портреты императора.

Случай в германском посольстве представляет интерес с точки зрения изучения психологии толпы, в которой происходит смешение сознания как образованных, так и необразованных индивидов, подчиняющихся единым эмоциональным порывам. Не случайно во время погрома «титулованные дамы» слились с массой обычных хулиганов, чье внимание очень быстро от символов германского имперства переключилось на содержание винного погреба. Кроме того, этот немецкий погром продемонстрировал развитие конспирологического мышления на почве шпиономании — пытаясь оправдать в смерти переводчика русских «патриотов», газеты выдвинули версию, что Катнера убили свои же немцы. Газета «Вечернее время», которая 23 июля в убийстве переводчика обвинила хулиганов, 24 июля изменила позицию. Б

Генерал Ю. Н. Данилов назвал в 1924 г. патриотическую пропаганду «дешевым фасадом», поставив под сомнение истинный патриотизм русского солдата, а высокую явку призывников объяснил тем, что русский крестьянин привык исполнять все, что от него требовала власть [357]. Отрицали патриотизм у большинства новобранцев из крестьян, как уже говорилось в предыдущем разделе, генералы А. И. Деникин, А. А. Брусилов, Ю. Н. Данилов, политик П. Н. Милюков. Последний в своих воспоминаниях о Первой мировой войне, описывая настроения крестьян, использовал словосочетание «вековая тишина», взятое им из известного стихотворения Н. А. Некрасова

Хлынувшая в города масса молодого крестьянства несла с собой потенциал архаичного бунтарства, пространство города становилось полем столкновения разных культур.

Официальная «Летопись войны» напоминала читателям о том, как развивались события в период мобилизации, глядя на них сквозь призму религиоз­ного чувства: «На дерзкий вызов Австрии по адресу Сербии и всего славянства Россия спешно стала мобилизоваться. Энтузиазму русского народа не было конца. Как будто наступил великий светлый праздник. Вся Русь, от края до края, жила теперь одними мыслями и чувствами. Ни днем, ни ночью не прекращались восторженные манифестации по всей России… Любо было смотреть и на лихих молодцов — русских орлов, призванных из запаса с разных концов России к своим частям. Лихо, заломив шапки, группами идут они по улицам. Сзади тянутся провожающие их жены с грудными ребятами, но без слез… Ни тени печали на лице, ни слезы на ресницах… Превосходя все ожидания, мобилизация войск у нас прошла с такой быстротой и успехом, что неоднократно учреждения и чины… удостаивались Высочайшего одобрения… Порядок везде был образцовый. Чувства патриотического воодушевления безграничны»

Проводы на войну всегда были тягостным психологическим испытанием, поэтому народная традиция предполагала компенсаторный ритуал, позволявший снизить градус напряжения. Он предусматривал употребление алкоголя как средства релаксации. Однако военные власти боялись пьяных беспорядков, которыми ознаменовалась мобилизация периода Русско-японской войны. Даже из тыловых районов винный след тянулся вплоть до театра боевых действий. Именно на это делал упор военный министр В. А. Сухомлинов, выступая за ограничение мест продажи питей в империи в период мобилизации [384]. Из событий 10-летней давности были извлечены уроки. 14 мая 1914 г. Государственный совет одобрил законопроект Н. А. Маклакова о передаче заведывания делами и учреждениями о попечении народной трезвости из Министерства финансов в МВД. Законопроект предусматривал передачу на местах попечения о народной трезвости земским и городским органам самоуправления, находившимся под контролем МВД.

Хотя в периодической печати информация о подобных происшествиях отличалась известной скупостью, молва, а также частная корреспонденция разносила известия по всем уголкам империи. Так, 17 августа Л. Блудова писала из Барнаула в Одессу: «Мобилизация в Барнауле прошла с очень плохими последствиями: призванные запасные и ополченцы произвели разгром винного склада и магазинов с винными отделениями, сожгли их и целые два квартала у пристани. В пожаре погибло до четырехсот человек, грабивших вино и товары, а немало было убито выстрелами солдат, которых вызвали из лагерей для усмирения мятежа.

Парадокс «трезвой» мобилизации 1914 г. заключался в том, что если открытая винная торговля в 1904 г. приводила к пьянству запасных и бесчинствам, то запрет винной торговли в 1914 г., введенный с целью недопущения пьяных беспорядков, имел еще более печальные последствия — мятежи растягивались на несколько дней. По-видимому, все-таки истина заключалась не в вине и его доступности для призывников, а в просчетах в организации сборов новобранцев и их доставки в воинские части. Кроме того, сам по себе запрет на продажу алкоголя очень скоро окрасился в цвета политической борьбы.

С начала ХX в. инициатива пропаганды трезвенничества принадлежала земскому движению, а в период 1905–1907 гг. и вовсе приобрела революционное содержание, так как создававшиеся в разных городах Советы рабочих депутатов запрещали торговлю спиртным и закрывали кабаки в промышленных районах, вызывая недовольство Управления акцизных сборов. Проходивший в Петербурге с декабря 1909 г. по январь 1910 г. Первый Всероссийский съезд по борьбе с пьянством и вовсе закончился арестами отдельных «заговорившихся» «трезвенников», а у полиции появилась привычка брать на учет рабочих-трезвенников как лиц, не внушающих доверия и представляющих определенную опасность для существующего строя

Барбара Энгл считает изучение женского бунтарства недооцененной темой в истории российской революции, при этом прелюдией 23 февраля 1917 г. она называет продовольственный погром в г. Богородске Московской губернии, случившийся 1–4 октября 1915 г. [505] Исследовательница справедливо полагает, что ухудшение продовольственной ситуации в империи провоцировало «бабьи бунты», но спорит с Д. Конкер и У. Розенбергом, делающими акцент в активности женского движения на событиях 1917 г. Однако сама Энгл игнорирует более ранние проявления женского бунтарства — погромы солдаток июля — августа 1914 г. Вероятно, именно их следует рассматривать в качестве «прелюдии» бабьих бунтов периода мировой войны и революции.