Славой Жижек

«Давайте сначала спросим себя о том, чего же мы на самом деле хотим, а не о том, чего нас учат хотеть недавние законодательные решения, или чего мы должны хотеть, согласно недавним рассуждениям философов, или чего мы однажды захотим, по предсказаниям общественных прорицателей.

По этой причине подлинная альтернатива в отношении исторических травм располагается не в промежутке между припоминанием или забыванием их: травмы, которые мы не готовы или не способны припомнить, все сильнее преследуют нас. Поэтому следует признать парадокс: чтобы действительно забыть событие, его для начала нужно хорошенько припомнить. Чтобы разъяснить этот парадокс, следует принять во внимание, что противоположностью существования (existence) является не несуществование (inexistence), a упорство (insistence): то, что не существует, продолжает упорствовать, борясь за существование (первым, кто озвучил это противопоставление, был, конечно, Шеллинг, когда в своих «Философских исследованиях о сущности человеческой свободы» ввел различие между сущностью и основой существования). Когда я упускаю решающую этическую возможность и не делаю шага, который бы «все изменил», само небытие того, что я должен был сделать, всегда будет преследовать меня: хотя то, чего я не сделал, не существует, его призрак продолжает упорствовать.

Израилю не повезло: он был создан как национальное государство с опозданием на сто с лишним лет в условиях, когда такие основополагающие преступления перестали считаться приемлемыми. И самое смешное, что именно интеллектуальное влияние евреев способствовало возрастанию этой неприемлемости!

Сегодня, когда религия оказывается главным источником смертоносного насилия во всем мире, постоянные заверения, что христианские, мусульманские или индуистские фундаменталисты лишь злоупотребляют и извращают благородное духовное послание своей веры, начинают утомлять. Не пора ли вернуться к атеизму, который, возможно, является нашим единственным шансом на мир? Как правило, там, где речь заходит о религиозном насилии, мы сваливаем вину на само насилие: политический исполнитель насилия, или «террора», «злоупотребляет» благородной религией, и задача состоит в том, чтобы спасти подлинное ядро религии от его политической инструментализации. Но что если попытаться перевернуть такие отношения? Что если то, что кажется усмиряющей силой, заставляющей нас сдерживать свое насилие, втайне способствует его разжиганию? Что если вместо того, чтобы отказываться от насилия, нужно отказаться от религии, включая ее светские варианты вроде сталинского коммунизма с его верой в исторического большого Другого, и осуществлять насилие, принимая всю ответственность за него и не используя в качестве прикрытия фигуру некоего большого Другого?

«Враг — это тот, чью историю ты слушать не обязан»

Мэри Шелли залезает в его голову и задается вопросом, каково это, когда общество наклеивает на тебя ярлык, определяет, угнетает, отлучает и даже физически тебя уродует. Таким образом, главному преступнику позволяют преподнести себя в качестве главной жертвы.

Опыт нашей внутренней жизни, история, которую мы рассказываем о себе самих, чтобы объяснить, что мы делаем, является ложью — истина же лежит вовне, в том, что мы делаем8.

«Любовь — это абстрактное существительное, обозначающее нечто туманное. И все же она оказывается единственным, что остается прочным в нас, когда мир переворачивается с ног на голову, а экран темнеет»

Разве в такие моменты инстинкт выживания не побуждает нас скорее предать свое желание? В этом смысле обращения или признания в любви на смертном одре являются жертвоприношением желания

Реальность того, что происходило в Париже, принадлежит к временному измерению эмпирической истории; возвышенный же образ, порождавший энтузиазм, принадлежит Вечности…