Клэр И. Макколлум

Идеализированный военный опыт был вместилищем национального страдания, из которого постоянно черпались мобилизация лояльности режиму [и] поддержание порядка, … [поскольку] начиная с 1965 года Великая Отечественная война продолжала превращаться из национальной травмы монументальных масштабов в священный и неприкосновенный набор героических подвигов»

Несмотря на то что эта картина, несомненно, была одним из самых выразительных изображений горя, причиненного войной, даже такой непростой художник, как Коржев, использует в ней популярную в послевоенной визуальной культуре идею: долг мужчин — приносить себя в жертву советскому делу, а роль женщин — горевать по ним. После 1945 года в художественном изображении войны никак не был тот факт, что женщины тоже отдавали свои жизни, сражаясь на фронте и в приграничных лесах. В послевоенной визуальной культуре причиной страдания женщин во время войны оказывалась потеря мужей, сыновей и братьев: женские скорбь и травма всецело определялись межличностными отношениями с мужчинами

Вне зависимости от того, был ли отец верховной фигурой власти в советском коллективе или фигурой для подражания, символически в начале 1930‐х годов он занимал центральное место в представлении о советской мужественности. Однако эта модель отцовства не была укоренена в домашнем пространстве или в повседневной активности — она была основана на необычайных, исключительных происшествиях. Отражением этой двусмысленности по отношению как к приватной сфере, так и к роли отца в реальной жизни являлось мизерное количество картин, в которых отец изображался в окружении семьи (нам удалось обнаружить всего четыре таких произведения

В середине 1930‐х годов отношение государства к семье изменилось, что привело к сентиментализации материнства [414]. Но также изменилось и значение роли отца — его функция теперь все чаще рассматривалась как нечто большее, чем просто финансирование семьи. Этот более многогранный взгляд на отцовство получит развитие в годы культурной революции, когда традиционная, имеющая экономическую основу модель отцовства стала сочетаться с представлением о том, что отец является ключевой фигурой в воспитании детей. Это само по себе явно связывалось как с силой советского государства, так и с качествами конкретной личности: быть хорошим воспитателем собственных детей означало теперь то же, что и быть хорошим гражданином

В сталинскую эпоху, за исключением одной или двух фотографий, на которых мужчина выполнял простые задачи по дому в духе «сделай сам» (наподобие развешивания картин), он не изображался как активный созидатель домашнего очага — напротив, мужчина в доме оказывался исключительно отцом.

Тем не менее интересно, что если взрослые мужчины обычно изображались удручающе неспособными к выполнению даже самых элементарных задач по дому, то на паре плакатов можно обнаружить мальчиков, блестяще справляющихся с домашней работой

Таким образом, «женской работе», которая могла вызывать пренебрежительное отношение, придавался новый, почти героический, статус, когда она выполнялась мужчинами за пределами дома и была связана с выживанием.

Впрочем, несмотря на изобилие советов неравнодушным матерям, когда дело доходило до опре­деления обязанностей и зон ответственности хорошего отца, акцент делался на том, что он не должен быть трудоголиком, алкоголиком или злоупотреблять физической силой — напротив, отцовство конструировалось в более позитивных терминах [529]

Таким образом, к концу 1930‐х годов быть хорошим отцом уже не означало просто обеспечивать семью финансово: теперь от отца требовалась активная и вовлеченная роль в жизни его детей. Соответственно, идеальный мужчина больше не был сугубо политическим существом революционного периода. Теперь он должен был проводить время в домашнем пространстве и трудиться на благо советского будущего путем социализации своих детей точно так же, как и посредством своего труда

в области визуальной репрезентации Родины переход от юной девы-воительницы Первой мировой войны к семейной женщине средних лет Второй мировой дал возможность формулировать участие в войне в терминах сыновнего долга. Этот факт иллюстрирует то, каким образом границы между публичным и приватным, между биологической и метафорической семьей во время войны еще больше стирались