Сергей Ромашко

Ничто не происходит так, как было назначено и как того ожидают, – это банальное выражение сложности жизни с такой неотвратимостью и так мощно подтверждается здесь на каждом шагу, что русский фатализм очень скоро становится понятным.

«Если мы об этом будем помнить, то разбудим. Если же не будем помнить, то не разбудим. Чаще всего мы помним и, стало быть, будим.
Но и бывает, конечно, иногда, что мы забываем. Тогда мы не будим. Вообще-то мы не обязаны, но если вовремя спохватимся, то тогда конечно. И когда же вас разбудить?»

Жизнь зимой становится здесь на одно измерение богаче: пространство буквально изменяется в зависимости от того, теплое оно или холодное.

Нищенство не агрессивно, как на юге, где назойливость оборванцев все еще выдает остатки жизненной силы. Здесь оно – корпорация умирающих. Углы улиц, по крайней мере в тех кварталах, где бывают по делам иностранцы, обложены грудами тряпья, словно койки в огромном лазарете по имени Москва, раскинувшемся под открытым небом.

Валенки –роскошество для ног.

Здесь зима проходит, как крестьянин в белой овчине, под густым снежным мехом.

моей склонности к похожим на пещеры помещениям

Вся комбинаторика жизни западноевропейской интеллигенции чрезвычайно бедна в сравнении с бесконечными перипетиями судьбы, которые человек успевает пережить здесь за один месяц.

первые фотографы – Надар, Штельцнер, Пирсон, Баяр

в фотографии рыбачки из Нью-Хейвена, опускающей взор с такой неспешной и соблазнительной стыдливостью, остается еще кое-что помимо того, что могло бы исчерпываться искусством фотографа Хилла, кое-что, не умолкающее, упрямо вопрошающее об имени той, которая жила тогда и продолжает присутствовать здесь и никогда не согласится полностью раствориться в «искусстве».