Наталья Рашковская

Смерть — это вопиющая ошибка Бога, и каждый день, когда на закате и рассвете алеет небо, это он краснеет со стыда и просит нашего прощения.

Свой след оставляют лишь те, кого мы потеряли, или те, кто даже не узнал о нашем существовании. От прочих едва ли остается эхо.

одни люди курят, чтобы пустить никотин по венам, а другие — чтобы создать завесу между собой и остальными

До сих пор все в моей жизни было лишь прологом, лишь промедлением, лишь времяпровождением, лишь потерей времени, пока я не узнал тебя

лучше заплатить за полчаса удовольствия с женщиной, которую ты, возможно, больше никогда не увидишь, чем несколько минут подергаться между ног у той, которая сделает тебя еще более одиноким

Все столики вокруг нас были заняты, и по какой-то причине, которая вечно от меня ускользала, мне нравилось, когда все посетители, будто сбившись в кучу, сидят едва ли не бок о бок с незнакомцами.

Как чудесно было наконец сказать то, что я думал с воскресенья: не отпускай меня сегодня домой.

— А жители Константинополя знали, что город обречен? — спросил он.
— Знали.
— Тогда почему так мало людей бежало до его осады и разграбления?
— Спросите немецких евреев!

Одно дело — знать, что конец близок, — добавил я, дипломатично пытаясь не сесть на мель, — но верить в это — совсем другое дело. Выбросить целую жизнь за борт, чтобы начать сначала в совершенно чужой стране, — может быть, и героический, но совершенно безрассудный поступок. Немногие на него способны. Куда повернуться, когда вы в ловушке, когда зажаты в тисках, когда выхода нет и дом в огне, а ваше окно на пятом этаже, так что и не прыгнешь? И берега другого нет. Некоторые решали покончить с собой. Но большинство предпочитало надеть шоры и жить надеждой. Когда турки вошли в Константинополь и разграбили его подчистую, улицы города переполнились кровью этих самых людей, живших надеждой.

А у тебя нет такого секрета, секрета, лежащего на душе столь тяжким бременем, что он становится стеной, снести которую невозможно?