Роберт Хьюз

Мы видим модную даму (по крайней мере, ее ноги), спешащую по тротуару с таксой — животным с низкой посадкой, этакой спортивной машиной собачьего мира.

Это мир не как он есть, а каким его хотят видеть наши измученные чувства — не враждебный и равнодушный, а полный смысла: земной рай, врата в который не открываются одним лишь фактом нашего рождения.

Блуждающий здесь дух раздражительного диабетика до сих пор не дает нам покоя — отчасти потому, что он прожил тут четверть века в уединении, ненавидел теоретизирования о своей работе, с неохотой вел переписку, а отчасти потому, что впоследствии живопись часто возводила свою родословную к Сезанну и мы уже сбились со счета тех, кто называл себя его наследниками.

«El sueño de la razón produce monstrous», — написал Гойя на офорте, изображающем прикорнувшего за письменным столом человека: «Сон разума рождает чудовищ».

Что может быть противоречивее, податливее для воображения, чем огромное здание, отрицающее собственную жесткость?

Это правда, и на закате своей жизни этому рекламному агенту из Каталонии своими напомаженными усами, телефонами-омарами и жидкими часами удалось полностью уничтожить себя молодого — безумного Сальвадора, автора «Андалузского пса», неуверенного в себе и оттого беспредельно агрессивного молодого денди, чьи пестрые фантазии послужили выражению самого сильного модернистского недовольства и бунта.

До сих пор ни одному художнику не удавалось с такой ясностью и лаконичностью выразить тезис о том, что картина — это вовсе не то, что на ней изображено.

Кукла была бесконечно порнографичной: вид этого использованного и брошенного манекена точно передавал общие черты сюрреалистического восприятия женщины как «прекрасной жертвы».

Пикассо — один из самых исповедальных художников в истории искусства; он абсолютно не способен скрывать свои чувства — ярость, с которой он переносит в живопись свой страх перед женщиной (как мы видели уже на примере «Авиньонских девиц»), не имеет равных среди современников.

Убежденность Жоржа Батая в том, что «совокупление — это пародия преступления», разделяли почти все сюрреалисты, и скульптуры Джакометти 30-х годов кажутся прямыми иллюстрациями этого тезиса.