Егор Яковлев

Вскоре эта программа стала учитывать и английский рабочий класс. С пугающей откровенностью об этом говорил крупный колониальный деятель Британии Сесил Родс: «Я был вчера в лондонском Ист-Энде (рабочий квартал) и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: хлеба, хлеба!, я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма. Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединённого Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами».

Когда после подавления польского восстания 1863 года на Россию обрушился шквал расовых обвинений, издатель «Колокола» Александр Герцен ответил на них весьма эмоционально. Обращаясь к европейской публике, один из главных рупоров русской оппозиции настаивал на том, что демократическое движение на его родине растёт и ширится — оно «не приостановлено. Это факт чрезвычайно важный, и мы требуем лишь расследования, чтоб установить нашу ошибку или же признать нашу правоту. Вместо этого испускают вопли, исполненные тревоги и ожесточения, изобретают этнографические оскорбления, осыпают Россию ударами фальшивой филологии». Отвечая на эти «этнографические оскорбления», Герцен с достоинством говорил: «Мы выше зоологической щепетильности и весьма безразличны к расовой чистоте; это нисколько не мешает нам быть вполне славянами. Мы довольны тем, что в наших жилах течёт финская и монгольская кровь; это ставит нас в родственные, братские отношения с теми расами-париями, о которых человеколюбивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и оскорблений. Нам не приходится также жаловаться на туранский элемент… Мы не краснеем от того, что происходим из Азии, и не имеем ни малейшей необходимости присоединяться к кому бы то ни было справа или слева. Ни в ком мы не нуждаемся, мы — часть света между Америкой и Европой, и этого для нас достаточно».

Если уж собственные элитарии так мало ценили жизнь русского крестьянства, нет ничего удивительного, что подобные оценки стали общим местом на Западе. Но там они были ещё радикальнее: иностранцы отказывали русским не только в культуре, но и в элементарной смекалке, а иногда и в наличии души. Русских откровенно считали не равными, менее ценными. Французский посол в России Морис Палеолог в разгар Первой мировой предельно цинично написал о становом хребте русской армии:

«По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран на свете. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утончённые; это сливки и цвет человечества…. С этой точки зрения наши потери будут чувствительнее русских потерь».

Здесь мы видим расизм в чистом виде, причём, что особенно не красит Палеолога, — расизм по отношению к верному и самоотверженному союзнику.

Для всех остальных городов действует правило, что перед взятием они должны быть разрушены артиллерийским огнём и атаками авиации, а население должно быть принуждено к бегству. Ставить на карту жизнь немецких солдат для спасения русских городов от опасности пожаров или кормить их население за счёт немецкой родины — безответственно

К 1917 году Россия оставалась единственной европейской страной, в которой не было законодательно введено всеобщее бесплатное начальное образование. Николай II планировал такую реформу с 1906 года, однако её проекты утонули в бюрократическом болоте.

В этих условиях часть отечественных элит западнического толка воспринимала непросвещённое русское крестьянство как другой народ. Не зная колониального расизма, она открыто исповедовала расизм социальный, ненависть высших слоёв общества к низшим. Красноречиво об этом писал Лев Толстой:

«Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, чёрный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужичках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим ты, рабочие говорят господам вы. Одних пускают в чистые места и вперёд в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.

Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшетрием и парием.

Вольтер говорил, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий парижанин лишил бы себя этого удовольствия.

Отчего же не говорить правду? Если бы, пожавши пуговку в Москве или Петербурге, этим пожатием можно было бы убить мужика в Царевококшайском уезде и никто бы не узнал про это, я думаю, что нашлось бы мало людей из нашего сословия, которые воздержались бы от пожатия пуговки, если б это могло им доставить хоть малейшее удовольствие.

И это не предположение только. Подтверждением этого служит вся русская жизнь, всё то, что не переставая происходит по всей России».

Рейхскомиссар Украины Эрих Кох 5 марта 1943 года в Киеве внушал соратникам по партии: «Я смогу выдавить из этой страны всё до последней капли. Население должно работать, работать и ещё раз работать…. Мы господствующий народ, а это означает, что самый примитивный в расовом отношении немецкий рабочий биологически в 1000 раз ценнее в сравнении с украинцем».

В том, что гитлеровские экономисты писали о гибели «излишних людей», а Гиммлер говорил о сокращении числа славян (и, согласно вторым показаниям Баха, евреев), не стоит видеть противоречие. Для руководителя расовой политики рейха вполне естественно было уточнить, что жертва грядущей войны не совсем полноценный народ. Да и суждения о великороссах самого Бакке, который в своей записке прямо не указывает на этничность как маркер уничтожения, выдают в нём единомышленника главы СС. По справедливым словам Алекса Кея, «акцент [рейхсфюрера] на уничтожении славян показывает, что хотя в основе плана уморить миллионы голодной смертью лежала экономическая мотивация, именно расовые соображения сняли все сомнения о допустимости такого шага. Невозможно представить подобный консенсус между военной и политической элитой по поводу французского или норвежского населения».

Это была ровно та же стратегия («мы здесь одни»), которую колонизаторы ранее проводили в Тасмании, Австралии и Калифорнии, только воспроизведённая в колоссальных масштабах. Низший туземный народ следовало отторгнуть от жизненно важных ресурсов и обречь на вымирание. А тех, кто не смирится с горькой участью и окажет сопротивление, — объявить бандитами и уничтожить в карательных экспедициях.

В начале воcточной кампании к нему на переговоры для согласования действий прибыл командир передовой команды «Москва» из айнзацгруппы B Франц Зикс. От него Герсдорф впервые услышал, что вермахт должен не оккупировать, а окружить советскую столицу. Главное же, Зикс сообщил, что «Гитлер намерен сделать восточной границей империи линию Баку — Сталинград — Москва — Ленинград. Восточнее этой линии вплоть до Урала будет своего рода “выжженое поле”…. Около тридцати миллионов русских в этой области будут уничтожены голодом, так как с этой огромной территории будут удалены все продукты питания… Крупные города, Ленинград и Москву, предстоит стереть с лица земли. Ответственность за исполнение этих мер несёт высший фюрер СС фон дем Бах-Зелевский».

Обилие разрозненных свидетельств, которые наконец начинают выстраиваться в единую картину, не оставляет сомнения: накануне войны нацистская верхушка цинично спланировала геноцид советского народа. Ожесточённое сопротивление Красной Армии сорвало этот план. Но приказ Гиммлера оставался в силе и выполнять его пришлось в 1942–1943 годах в других условиях, когда оккупантам угрожали не «акты отчаяния», а сильное партизанское движение. Рамочные распоряжения о подавлении будущего сопротивления, исходившие из логики геноцида, были отданы именно на вевельсбургском совещании

Во время процесса в Нюрнберге считалось, что Штрекенбах погиб, однако на самом деле он попал в советский плен. Следствие по его делу в СССР длилось семь лет, он был признан виновным в военных преступлениях и приговорен к 25 годам тюрьмы. В 1955 году его освободили по амнистии, и вернувшийся в ФРГ Штрекенбах стал отрицать, что передавал кому-либо приказ о холокосте накануне вторжения в СССР. Между тем ему грозило судебное разбирательство уже в Германии.