Адам Нэвилл

Стены воды, медленные, как лава, черные, как уголь, толкают фрахтовщик вверх по горным склонам, над пенными пиками, в зияющие бездны. Корабль переваливается через огромные, катящиеся валы. Вокруг рождаются галактики — пузырьки кипят у бортов и в кильватере, на миг в безбрежности ониксовых вод возникают вселенные — поднимаются на поверхность и тут же тонут, затянутые под киль, или, приносимые в жертву, с шипением поднимаются в стылый ночной воздух.

Дальше и дальше грохочет стальное судно. Словно встает с разбитых колен перед новым тошнотворным падением. Покоя не будет, и кораблю остается лишь подготовиться, больному от качки, почти бездыханному, к следующей ужасной волне.

На борту освещенные иллюминаторы и квадратные окна роняют в сердце искру надежды — желтые заплатки в кромешной, ревущей тьме океана. Не только они напоминают о доме, дающем приют в зимнюю ночь: на корме распахнуты две металлические двери — свет из проемов разлит по скользкой палубе.

Все здесь — выкрашенная белым сталь. Намертво приваренные к палубе и друг к другу металлические кубы надстройки обрамлены желтыми перилами — для тех, кто может поскользнуться и упасть за борт, когда корабль захлестнет волна. То тут, то там поднимаются белые лестницы — при взгляде на них слышится перестук шагов.

Маленькие шлюпки, похожие на пластиковые гильзы, пристегнуты к бортам верхней палубы — они нетронуты, замки целы. Кран смотрит в море — с неуместной беспечностью или в напрасном ожидании. Над мостиком, на котором не видно лиц, антенны, тарелки и мачты дрожат от ужаса или качают столбами, стойками, проводами, словно пытаясь обшарить бурные воды.

Где-то на палубе призрачно звенит маленький медный колокольчик — скорее дань традиции, ведь с металлических стен и мачт тянут онемевшие губы громкоговорители. В ясные дни его тихому серебристому голосу вторит чайка, ныне ему отвечает черный визжащий хаос — вцепившийся в волны ветер.

Гул поршней, словно говоря, что корабль еще жив и его странствие не бесцельно, пронизывает корпус разрядами тока, наполняет все уголки дрожью дизеля.

Выше открытого люка, за сборным пунктом, из распахнутой двери сочится горячий воздух — жар, который только и ждет, чтобы прильнуть к обветренным щекам, как ласковое летнее солнце.

Стоит перешагнуть металлический порог, и аритмия двигателя стихает, словно тонет в глубине. Бронхитный рев приточных вентиляторов слабеет.