Дмитрий Псурцев

— Фредерика, почему ты не можешь быть просто здесь? Здесь и сейчас.
— Потому что я думаю. Должна думать. Как, наверно, и ты.
— Нет, увы. К стыду моему. Думаю мало и не о том.
Но разумеется, он думал.

Я сказала, что Фредерика влюбилась в облик и образ. По крайней мере, так она сама рассудила. Затем она попыталась разобраться, чтó она имела под этим в виду. Влюбленность — для людей умных, наблюдательных, постоянно думающих — сладчайшая возможность поставить что-то выше рассудка и, пустившись по воле волн, дать чему-то себя захватить, поглотить без остатка. Фредерика, несмотря на свою порой неуклюжую и невоспитанную пылкость речей, всё же была человеком умным, наблюдательным и думающим. Из оков своего ума ей не выбраться, но ужасно хотелось на время их сбросить, начать чувствовать безоглядно. Существует биологическое затмение (также называемое любовью, взаимной и неодолимой), когда двое вдруг понимают, что не могут расцепить своих рук, что теперь осязать, обонять, слышать ухом и нёбом, по крайней мере какое-то время, могут только друг друга. Фредерика никогда не испытывала подобного затмения, забвения себя, да и её равнодушные плотские эксперименты, с какой-то точки зрения, скорее не располагали, чем располагали к тому, чтобы потерять голову. И всё же она влюбилась в Рафаэля Фабера. Как же это? Почему?

Да, есть Бог Гидеона, подумал Маркус, и сам Он — как Гидеон, бог-человек, окутанный золотым светом, готовый утешить в львиных объятиях... Но есть и некоторый другой Бог — Бог таинственного, всеобъемлющего, хитро созданного порядка, овальных форм и муравьиных гнёзд, Бог щетинящихся подземных закоулков, составных частей, сплетений, фигур, Бог энергии, порождающей формы, бесконечное множество форм!

Язык, объяснял он, некогда понимали как Адамово наречение имён, слова мыслились частью ими означаемого: слово «роза» расцветает на настоящей розе, подобно тому как сама роза расцветает на своём стебле. А затем (тут он стал приводить примеры, рисуя стройную и красивую историю открепления слов от предметов) люди начали всё больше задумываться о языке, воспринимать его как человеческое изделие, освобождённое от мира вещей; соткали этакую словесную паутину и набросили её на мир, чтобы назвать то, о чём мы имеем лишь смутное представление, к чему можем едва прикоснуться. И метафора, посредством которой, через воспринимаемое сходство, мы якобы постигаем суть, — не является ли она в самом деле лишь попыткой обрести хотя бы какое-то понимание мира? Мы уже далеко ушли от Платона с его простой иерархией: изображение цветка (или подражание цветку) — настоящий цветок — идея цветка.

Влюбленность — для людей умных, наблюдательных, постоянно думающих — сладчайшая возможность поставить что-то выше рассудка и, пустившись по воле волн, дать чему-то себя захватить, поглотить без остатка.

Среди филологов считалось почти неоспоримым, что строить образы на уподоблении вещей друг другу — значит обладать великой силой, быть своего рода богом в миниатюре, созидающим новые цельности.

Погрязла в биологии, снова подумала она, вслушиваясь чутко, нет ли наверху шагов, стонов, вслушиваясь в мягкое шевеление у себя в животе, облизывая пальчики от масла.

одержимость Ван Гога материальным, но как бы дивно подсвеченным изнутри миром,

Он выровнял кипу страниц, стал нумеровать, размышляя: то, как пьеса слагается, обретает жизнь, вряд ли может быть понято через сравнение с ростом в утробе и рожденьем на свет ребёнка. Не зародышевая клетка определяет здесь всё, а некое лекало. Пьеса скроена, стачана по нему из частей, словно платье. Перлы слов — не естественное переливчатое оперение или чешуя, а пластинки жемчуга или жемчужные пуговки, каковыми угодно расшить её драматургу. Основной же состав, или ткань, — сам язык, всегда можно получше его подогнать, приспособить, перекроить, на худой конец. Пьеса — это не плод, а изделие, вот в чём суть. Рост изделия — это просто метафора. Да, скорее всего.

В колледже Святой Троицы шатёр был зелёно-белый, а здесь — тёмно-розовый, отчего люди за столиками выглядели телесными и душевными. В сером танцевальном зале освещение тоже было розоватым: глубже становились оттенки деревянных панелей, и какой-то живой телесностью наполнялся весь сложный, призрачный веер сводов с тонкими косточками колонн. Танцевать с Аланом джайв означало учтиво и двусмысленно касаться кончиками пальцев, совершать гармоничные движения на параллельных курсах, кружиться — в мирной отдельности друг от друга. Танцевать с ним — всё равно что с прохладным веерным сводом, с невесомой костяной колоннадой, воздухом пронизанной и светом.