Эдмунд Левин

После этого Маклаков перешел к кульминационной части своей речи.
Драматическая сцена смерти Жени Чеберяк, нарисованная Маклаковым, потрясла публику. Мак­лаков начал с одного из характерных для него прие­мов — сделал уступку, чтобы завоевать доверие присяжных. Некоторые, в том числе Красовский, обвиняли Веру Чеберяк в том, что она хотела смерти своих детей. Это не так, возразил Маклаков.
Но наряду с естественной любовью матери в ней было другое чувство, чувство страха и ужаса за себя… <…> Несчастной Чеберяковой приходится думать в этот момент не о спасении сына, не о спокойствии его; она не смеет закричать сыщикам: «Вон отсюда, здесь смерть, здесь Божье дело!» — она так крикнуть не смеет, совесть ее не чиста, она боится; мало того, она хочет воспользоваться умирающим сыном, она просит Женю: «Женя, скажи, что я тут ни при чем». В последние минуты она хочет использовать Женю для своего спасения: «Скажи им, что я ни при чем». Что же отвечает ей Женя? — «Мама, оставь, мне тяжело».
Умирающий мальчик этой просьбы не исполнил, умирающий мальчик не сказал: «Она тут ни при чем, вот кто виноват». Он не сказал в эту минуту того, что ему было бы так легко сказать. Если бы только это была правда, он бы сказал сыщикам: «Оставьте мою мать, она ни при чем, я сам видел, как Бейлис потащил в печь Андрюшу». Почему бы он этого не сделал? Ведь ему-то бояться больше нечего было; но он этого не сделал, он отворачивается от собственной матери, он ей говорит: «Мама, пойди прочь, мне тяжело». И когда он хочет говорить, эта несчастная мать, как показали свидетели, эта несчастная мать целует его, чтобы мешать говорить, дает ему иудин поцелуй перед смертью, чтобы он не проболтался.

Фененко, однако, был возмущен ходом событий. Завершив все формальности и в последний раз допросив Бейлиса, 5 января 1912 года Фененко подписал последнюю страницу в пачке бумаг со свидетельскими показаниями и отчетами и отослал документы прокурору. Ни один здравомыслящий и честный прокурор не предъявил бы человеку обвинения на основании подобных материалов, но Фененко уже понимал, что проиграл борьбу с приверженцами «ритуальной» версии, и у него не оставалось иного выбора, кроме как позволить машине уголовного правосудия запустить в действие следующий механизм.

Русское революционное подполье и преступный мир во многом пересекались. Граница между ними была столь размытой, что трудно было порой отличить революционеров от криминальных элементов. Современники называли это явление «изнанкой революции». Один анархистский лидер сетовал: «Бомбометатели-экспроприаторы… ничем не лучше, чем бандиты из южной Италии». Разумеется, за революционным движением стояло немало интеллигентов, в том числе таких, как будущие лидеры большевистской революции В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий. Интеллигенция сотрудничала с сомнительными личностями, выполнявшими бóльшую часть грязной работы: это они совершали вооруженные грабежи, за счет которых финансировалось революционное движение. В это же самое время будущий советский вождь Иосиф Сталин действовал главным образом как вооруженный бандит-революционер, организуя в родной Грузии ограбления банков, в которых лично принимал участие.

Понадобилось время, чтобы найти некое абсурдное обвинение, чтобы унизить Бразуля перед судом: властям донесли, что в киевском городском саду при исполнении «Боже, царя храни» Бразуль якобы первые два раза встал, а на третий остался сидеть. Бразуля обвинили в оскорблении величества и приговорили к году крепости, куда сажали политических преступников.

А. С. Шмаков, присяжный поверенный, известный своим антисемитизмом и гордившийся им, гласный Московской городской думы, автор сочинений о мировом еврейском заговоре. В последней написанной им на тот момент книге «Международное тайное правительство» он утверждал: «Не существует пятнадцати миллионов евреев, как их насчитывают на обоих полушариях… а есть всего один еврей, но — отпечатанный в пятнадцати миллионах экземпляров».

Владимир Дмитриевич Набоков, выдающийся либеральный юрист и журналист (отец писателя Владимира Набокова).

…Надо преследовать всю эту зловредную секту, секту иудейскую, которая <…> собирает детскую кровь в чашки, в чашки собирает кровь, истекающую из зарезанных детей, и рассылает эту кровь по иудеям — лакомиться пасхальным агнцем, — лакомиться пасхой, изготовленной на крови христианских младенцев! —

ораторствовал Марков.

Попытке приписать убийство Андрея евреям препятствовали три фактора: отсутствие улик, отсутствие свидетелей и сопротивление двух уважаемых юристов,

В годы близости к царской семье Распутин называл Николая II и Александру Федоровну Папой и Мамой (под тем предлогом, что они были «отцом» и «матерью» русскому народу).

Дмитрий Богров, убийца премьера, двадцатичетырехлетний анархист, юрист по образованию, время от времени выполнявший функции осведомителя тайной полиции, оказался евреем. (