Анна Бабяшкина

Постепенно ожидание перестало походить на ожидание — стало казаться, что это и есть жизнь: заниматься какими-то делами, чтобы отвлечься, пока ждешь того, что так и не происходит.

Долгие и напряженные разговоры — каждый казался мне практически судьбоносным, и вечерами я тайком записывала фрагменты по памяти.

Она то и дело нас смешила, но так, как пичкают едой совершенно неголодного человека.

Я хотела, чтобы Мелисса мной интересовалась, — все-таки мы обе писательницы, — но, похоже, я ей не понравилась, да и она мне, пожалуй, не очень-то.

Мне нравятся твои мужские персонажи, сказала Бобби, потому что все они у тебя чудовища.

Они не чудовища.

Ну, в лучшем случае — морально неоднозначны.

Мы же все такие, нет? — сказала я.

Я заключила, что порой реалистичность создает эффект нереальности, и по этому поводу вспомнила философа Жана Бодрийяра, хотя не читала его книг и не знала, писал ли он об этом вообще.

Я знала, что он может сыграть кого угодно, — может, у него, как у меня, тоже нет «подлинной личности»?

Ведь аплодисменты — часть выступления, пожалуй, лучшая его часть, они — ярчайшее выражение того, к чему я стремилась: стать человеком, достойным одобрения, достойным любви.

Когда по вечерам он возвращался с работы, я замирала, прислушиваясь, и уже через несколько секунд совершенно точно знала, «в настроении» он или нет. Я понимала по стуку двери и звону ключей — безошибочно, как будто он кричал на весь дом. Я говорила маме: он «не в настроении». А она отвечала: прекрати. Но она все понимала не хуже меня.

Я призналась, что не могу устоять перед людьми, которые ценят мое чувство юмора, а он сказал, что не может устоять перед людьми умнее его.