Ирина Ратушинская

В твоей России больше нету строк —
Но есть язык свинцовых многоточий.

Оставляя плоть,
В восьмидесятые (Господь,
Храни!) —
почти что невесом —
Иди!
Уже не страшный сон:
Иди!
Как колется трава…
Иди!
Закопанного рва
Не зацепи босой ступней:
А ну как встанет?
Простыней —
Накроет?
Что там — впереди?
Не спрашивай!
Живой — иди!

Потому ее и не хотели долго держать в больничке: подлечили слегка — и обратно в зону. Я встретила там женщин, которые ее помнили:
— Умная была баба! Как она у вас, жива?
Стоит ли обижаться за их лексикон — они пани Ядвигу полюбили и искренне за нее беспокоились.

Рассказывают про швейку: самое страшное там — тяжелый пошив. Это значит, телогрейки, ватные штаны и солдатские шинели. Из сукна летит ворс, вата летает клочьями, и всем этим дышишь. Кроме того, ткань обычно «с пропиткой» — от этой химии на руках появляются язвы — чем дальше, тем больше. Идешь с этими язвами к врачу, а она тебе: «Это от гомосекса» (от лесбийской любви, значит)

Постойте!
Быть может — нам все это снится?
Но утром выходят газеты.

ветственно, никогда не наглел.
Не всегда аббревиатуры складываются в слова. И если вы, читатель (не дай бог, конечно), когда-нибудь прочтете на тюремной стене рядом со своим именем ЛТБЖ — это будет означать просто-напросто: Люблю Тебя Больше Жизни. Это не труднее запомнить, чем КГБ.

А надпись ПИОН означает вопль души: Проснись, Ильич, Они Наглеют!

Мы уходим, уходим, уходим…
Говорят, будто выстрела в спину услышать нельзя.

Среди тюремщиков ведь тоже очень немного убежденных садистов, большинство туповато-лука­вые служаки, что не всякий приказ рады выполнять. Где-то в недрах их затянутых ремнями душ есть в зародышах и стыд, и совесть, и жалость — все то, что спасет когда-нибудь мой народ.

Окно в машине приоткрыто, и запахи, запахи… Неположенные, вольные. Вот — прелой травой. Вот чуть ли не грибами или просто влажной землей.