Алексей Писемский

это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове.

Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился.

Ведь, согласитесь, он бы недурен был собою, но всегда у него в лице было что-то инквизиторское! - говорили они почти открыто.

— Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка… Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре… Что слез в народе, а ему хорошо.
— Канальям везде хорошо! — сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери.
— Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, — прибавила она, и не подозревая, что такое говорит.

Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!

Нельзя ли как? Переговори-ка!..
Петр молчал.
— Пожалуйста! — повторил Александр.
— Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку… — проговорил Петруша.
— А что ж?
— Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был.
— Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя.
— Известно-с! — отвечал гайдук с совершенно искренним лицом.
Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему:
— Ты сегодня же переговори.
— Слушаю-с, — отвечал неторопл

По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.
— Я тебя, чорт этакий! — закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.
Та убежала.

Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? — спрашивал он.
— Нету-ка… Ничего я еще того не знаю, — отвечала она.
— А меня любишь?
— Вас, известно, жалею.
«Что за дурацкое слово: жалею», — подумал Александр.
— Ну, скажи, — продолжал он: — любишь ли ты песни петь?
— Нет, я не горазда, — отвечала Маша.
— А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?
Маша с удивлением посмотрела на него.
— Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, — сказала она.
«Вот вам и славянки наши во всей их чистоте», — подумал Александр.
— Ну, ступай домой! — проговорил он вслух.
Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.
Маша покорно встала и ушла.
Бакланову немножко сделалось совестно.

— А вот таким, — отвечал Иона: — что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и — как цветочки полевые перед морозом — так и гнуть перед тобой головки свои!..
— Ну, а благородных побеждали таким образом?
— Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. «Ах, Боже мой, Боже мой, — так и умоляет меня своим миленьким голоском: — спасите, меня, спасите!» — «Извольте, говорю, сударыня», — и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.

Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, сказал Иона Мокеич. — Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.