Алексей Писемский

это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове.

Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился.

Ведь, согласитесь, он бы недурен был собою, но всегда у него в лице было что-то инквизиторское! - говорили они почти открыто.

Рядом с ним шел прямой господин, совсем как бы не имевший способности гнуться и как бы насаженный на железный стержень.

Высокий господин стал около доходящего до полу окна и приложил шляпу к колену.
Александр не без удивления заметил, что фрак на этом госте сидел гораздо лучше, чем на нем; сукно было гораздо высшего сорта, а покрой чистейшего английского свойства. По скромному его и тоже, должно быть, дорогому жилету изящно пролегала платиновая цепочка.
— Кто это такой? — спросил он Иону Мокеича.
— Князь Темир-Подольский, — отвечал он.
У Александра опять немножко сердце сжалось конфузом.
Но по мосткам шел еще новый франт, также щегольски одетый, но только он шел гораздо развязнее и, заботливо оглядываясь из стороны в сторону, имел на глазах pince-nez.

Между тем господина в pince-nez он опять уже увидел на площади, толкающегося посреди мужиков.
«Счастливец! А наше отвратительное университетское образование, к чему оно готовит человека?» — подумал Александр.

Это вот моя гостиная, а это моя пустынническая спальня, говорил Иона, вводя гостя в свое довольно уютное помещение. — А там, продолжал он совершенно тем же тоном, показывая на заднюю половину дома: — там мой сераль.
— Сколько же жен у вас? — спросил Александр.
— Три всего… по состоянию, братец!.. Что делать, больше не могу, — отвечал Иона, пожимая плечами.

Что за мерзость! — произнес он: — хоть бы вы рисовать-то велели получше, покрасивее, а то чудовища какие-то!
— По состоянию! — отвечал и на это Иона: — но что тут, друг сердечный, рисованье! — продолжал он: — одно только напоминание, а там уж, как это по-вашему, по-ученому сказать, добавлять надо своими фантазериями!
— А что ж мы на поседки едем? — спросил Александр.
— Непременно. Марфуша! — кр

— Наливки-то? Да ведь ее всегда можно; это не водка, — успокоил его Иона Мокеич.

во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать… Ну что я сделаю?.. Словами — матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.
— Как можно мать бить! — сказал на это Иона. — Ты уж лучше потешь ее в этом случае, — прибавил он каким-то заискивающим голосом. — Машка-то к тебе станет и бабой бегать…