Не похоже, что биограф в самом деле хотел ответить на какие-то принципиальные вопросы – он с самого начала знал все и так и, по сути, всего лишь уточнял детали: так все-таки Морж или Арамис? Кто милее – Ростропович или Вишневская? Кто ужаснее – Андропов или Семичастный?
А ведь знаете, – перед нами даже не житие, а евангелие. О том, что это не преувеличение, – да и вообще о характере риторики Л. Сараскиной – можно судить по следующему пассажу. «Солженицын… Имя-крик, имя-скрежет, имя-протест. Ожог сознания. Скальпель офтальмолога, снимающий катаракту с глаз, раскрывающий угол зрения. Артиллерист, вызывающий огонь на себя. Один в поле воин. Русская душа, которая вышла живой и неизгаженной из мрачного, безнадежного времени. Гениальный русский крестьянин из села Сабля, где течет Живая Вода. Последний из могикан. Судьба Кассандры. Проклинающим весельем поразил Кощеево сердце. Единственный, кому верят. Дон Кихот. Герой ненаписанного романа Достоевского. Словом изменил мир. Некого поставить рядом. Нет уже почвы, на которой всходили бы такие люди». Тем страннее на фоне этих экстатических, едва ли не горячечных стонов выглядит манера Л. Сараскиной на протяжении едва ли не всей первой половины книги называть своего героя Саня. Почему Саня? Да потому что это дешевый способ автора литературной биографии «вовлечь» читателя в повествование, старое доброе – и работающее – клише. Да уж, клише – это то, в чем Сараскина ориентируется не менее профессионально, чем в душеведении и Достоевском, на том же уровне, что прочие авторы серии «ЖЗЛ. Жизнь продолжается…»: «перст судьбы», «сожженные корабли», «слово обрело плоть», «поезд шел вразнос». Слишком пафосно и не особенно остроумно?