Кэрил Эмерсон

В каком-то смысле в идею вакцинации заложено не только и не столько здоровье одного организма, сколько безопасность сообщества. Борьба с источником болезни, атомом заболевания, уступает место поиску неустранимого элемента болезни (как одной из составляющих действий жизни), сосуществование с которым оказывается возможным.
Перед нами две принципиально разные логики — атомистская, ставшая важнейшим инструментом научной рациональности, и логика стихии (элементная, от лат. elementum — стихия), в которой невозможно выделить сам предмет, а можно лишь найти принцип действия, изменчивости, становления. По сути, идея вакцинации содержит в себе эту вторую логику, которая до того сохранялась в мистике, религии, магии, народных верованиях и обрядах, но была абсолютно вытеснена из сферы разума. Согласно этой логике надо быть сопричастным болезни, чтобы не быть ею уничтоженным.

По Гегелю (1770–1831), Бог проявляется в природе и искус­стве в форме красоты. Бог выражается двояко: в объекте и субъ­екте, в природе и духе. Красота же есть просвечивание идеи че­рез материю. Истинно прекрасное есть только дух и все то, что причастно духу, и потому красота природы есть только отражение красоты, свойственной духу: прекрасное имеет только духовное содержание. Но проявиться духовное должно в чувственной форме. Чувственное же проявление духа есть только видимость (Schein). И эта-то видимость есть единственная действительность прекрасного. Так что искусство есть осуществление этой видимости идеи, и есть средство, вместе с религией и философией, приводить в сознание и высказывать глубочайшие задачи людей и высшие истины духа.

толстовская «способность к заражению» (как эффект сил самой жизни)

Когда Прудон пишет о равновесии между человеком и природой (частью которой является и общество) как ключевом принципе экономики и о том, что только в этом равновесии и достигается искомая бедность, нельзя не вспомнить толстовскую неустойчивую конфигурацию знаков заражения. Чуть меньше труда — и ты уже голоден, а значит, завистлив, жесток, коварен и готов пожертвовать отношениями общности ради самости, для которой «голод» есть знак индивидуации; чуть больше произведенного — и ты уже собственник, готовый к извлечению выгоды из образовавшегося излишка, готовый к предъявлению себя через вещи, а не через действия.

идею «фронесиса», не сводимого ни к теоретическим умозаключениям, ни к практическому разуму. Конечно, само словосочетание «философия добродетельной жизни» может повергнуть современного читателя в уныние в предчувствии дальнейшего морализаторства и догматизма. Потому и приходится вспоминать о фронесисе, который у Аристотеля в «Никомаховой этике» был отделен и от знания («эпистеме»), и от делания (умения, «технэ»). Это такой тип практической мудрости, который является привилегией ребенка или простеца. То есть в каком-то смысле это и непрактичность, и немудрость, дающие вместе эффект мудрости (или этической энергии) самой жизни, от которой нас постоянно отделяют просвещение и культура.

у Толстого эстетика оказывается аффективной версией этики.

после того, как об этом предмете в тече­ние 150 лет — с 1750 г., времени основания эстетики Баумгарте­ном

Начну с основателя эстетики, Баумгартена (1714–1762).

По Баумгартену, [32] объект логического познания есть истина; объект эстетического (т. е. чувственно­го) познания есть красота.

Баумгартен полагает, что высшее осуществление красоты мы познаем в природе, и потому подражание природе, по Баумгартену, есть высшая задача искусства (то же положение, прямо противоположное суждениям позднейших эстетиков).

красота форм, ➁ красота идеи, выражающаяся в положении фигуры (относительно пластического искусства), и ➂ красота выражения, которая возможна только при присутствии первых двух условий; эта красота выражения есть высшая цель искусства