Брайан О'Догерти

В период палеолита сверхпространство, населенное изображениями и изваяниями, служило, по-видимому, задаче магического возмещения ущерба, нанесенного природе; возможно, в нем также играли свою роль верования и ритуалы, связанные с загробной жизнью. В Древнем Египте две эти цели сомкнулись вокруг персоны фараона: забота о его вечной загробной жизни означала одновременно заботу о благополучии государства, за которое он ходатайствовал. За ними обеими угадываются политические интересы класса или правящей группировки, пытавшейся закрепить за собой власть, опираясь на одобрение со стороны вечности. В известном смысле это разновидность симпатической магии – стремление заполучить нечто, ритуально представив что-либо другое, похожее, однако, на желаемый объект. Согласно подобной логике, если имеется нечто, напоминающее желаемый объект, то и обретение самого объекта не за горами. В данном случае построение пространства, якобы неизменного или такого, где последствия изменений намеренно завуалированы, – это симпатическая магия, призванная способствовать неизменности реального, внеритуального мира. Это стремление окружить видимостью вечного существования социальный, а, если вернуться к современности, то и художественный статус-кво.

Пока высокое искусство очищало картинную плоскость, мейнстрим изгалялся в излишествах: импрессионисты отодвигали традиционную перспективу за кулисы краски, а популярные живописцы и фотографы разных стран тем временем забавлялись иллюзией в спектре от причуд в духе Арчимбольдо до элементарных обманок. Ракушки, блестки, ленты, волосы, минералы прикреплялись к открыткам, фотографиям, рамкам и витринам. Весь этот вульгарный бидермайер, пронизанный извращенной викторианской идеей недолговечности памяти – ностальгией, – послужил почвой для символизма и сюрреализма.

Коллаж сделал поверхность картины непроницаемой. За ней – стена, за ней ничего нет. А перед ней – открытое пространство, в котором все более осязаемой тенью становится зрительское чувство собственного присутствия. Изгнанный из рая иллюзионизма, отталкиваемый буквальной поверхностью картины, зритель путается в блуждающих векторах, которые нащупывают определение модернистского восприятия.

Но и абстракция, и реальность вовлечены в священное для XX века измерение – пространство. Раскол между ними скрыл тот факт, что абстракция обладает значительной практической ценностью – вопреки современному мифу, будто искусство «бесцельно». Если у искусства есть своя культурная функция (помимо совпадения с «культурой»), то она сводится к определению наших пространства и времени. Энергетический обмен между концепциями пространства, которые находят выражение в произведениях искусства, и пространством, в котором мы живем, – один из ключевых и вместе с тем наименее понятных аспектов модернизма.

Удачный жест становится историей, а сам – рассеивается. И возрождается, когда контекст становится похож на тот, что его вызвал, и таким образом вызывает его вновь. У жеста странный исторический удел: он раз за разом умирает и оживает снова.

Полосы нейтрализуют искусство, предельно обедняя его содержание.

Настолько же, насколько стиль присвоил себе значение произведений, их собственное содержание обесценилось

Минимализм предельно снизил воздействие на зрителя и предельно повысил внутрисистемный резонанс. Этот обмен похоронил метафору (таков был главный вклад минимализма: дверь за модернизмом захлопнулась).

Развеска оказалась не менее революционной, чем произведения: став частью эстетики, она теперь эволюционировала параллельно картинам. Отказ от прямоугольного формата окончательно закрепил самостоятельность стены, тем самым навсегда изменив концепцию галерейного пространства. Часть мистики неглубокой картинной плоскости (одного из трех основных факторов реорганизации галереи) передалась контексту искусства.

А Зритель и Глаз – условности, они компенсируют утраченную нами опору на себя. Они знают, что сама наша идентичность – фикция, и позволяют нам – при помощи своего рода зеркального самосознания – почувствовать, что мы есть. Таким образом, мы объективируем и потребляем искусство, чтобы поддержать свои несуществующие Я и заодно продлить жизнь эстетическому бедолаге по имени Формалист.