Мария Рита Кель

Родители, спешащие отвести тревожных, гиперактивных, печальных и/или невоспитанных детей к психиатру, тем самым демонстрируют, что их претензии к ребенку столь высоки, что сами они не могут помочь ему справиться с кризисами, страданиями, тревогами и периодами эмоциональной нестабильности. Внимание к субъективной жизни детей, равно как и взрослых, требует менее напряженной связи с временем; эпизоды скорби или конфликта, присущие детству и отрочеству, могут вылиться в пропущенный период обучения, плохую успеваемость в спорте или даже потерю популярности среди одноклассников — в обществе, где ценность человека определяется исходя из «ценности наслаждения», которой наделяет его социальная группа, это станет причиной сильного нарциссического страдания.
Именно родители не могут вынести столкновения своих детей с неизбежными жизненными конфликтами и кризисами и не терпят мысли о том, что из-за превратностей субъективной жизни те могут отстать в рано начавшейся гонке за «выгодным местом». Такие родители предпочитают лечить страдание своих детей медикаментами, чтобы быстро (вновь) приспособить их к требованиям школьной программы и общественным идеалам

Всю жизнь мы ждем, что это в конце концов соберется в настоящую жизнь.
Сэмюэль Беккет[1]

Всемогущество, обещанное современному субъекту наукой, рождает столь сильный страх перед смертью, что он превращает нас в потенциальных самоубийц, бегущих от неопределенности в направлении единственного определенного времени — будущего, в котором записаны наши смерти

Страх смерти, как проницательно замечает Беньямин, тем более силен, чем более он индивидуален и одинок, — это привело к тому, что человек XXI века значительно продлил время биологической жизни при помощи биотехнологий, не обретя при этом бóльшей способности наслаждаться длительностью.

позиция депрессивного субъекта[3] является следствием выбора — «выбора невроза»

гончей — животного, которое в иконографии периода Возрождения символизирует меланхолию.

Дело не в том, что депрессивный субъект не наслаждается вовсе; наслаждение, опасное своей близостью влечению к смерти, особенным образом участвует в экономике депрессии. Используя парафраз Фрейда, я бы сказала, что депрессивный субъект хочет наслаждаться, но на свой манер. Этот манер характеризует особая медлительность.

Депрессивного субъекта угнетает не сама пустота, а незнание того, что вызывает его желание.

Знание о пустоте, с одной стороны, служит доказательством той прострации, в которой он пребывает, а с другой — открывает широкую перспективу мобильности в символическом поле. По мере своего излечения он обретает способность создавать объекты, которые отвечали бы на нехватку того, что вызвало его желание, ибо «причина не является прежде, чем желание уже возникло».

Важно не путать депрессию с меланхолией. И тем более — не думать, будто разница между ними лишь количественная, и меланхолия является более тяжелой формой депрессии. Несмотря на сходства симптоматики, они сильно различаются между собой. К примеру, отчаяние меланхолика связано с тем фактом, что Другой в его первичной воображаемой (материнской) версии не обнаружил для новорожденного места в своем желании. Меланхолик заперт в мертвом времени, во времени, где появление Другого не состоялось. В свою очередь, мертвое время депрессивного субъекта работает как укрытие от настойчивых требований наслаждения Другого. В своем убежище депрессивный субъект пытается защитить себя от императива доставлять наслаждение Другому; но, тем не менее, чем больше он прячется, тем больше отдает себя Ему на милость.[13]

Если меланхолик представляет себя человеком без будущего, в силу того, что на заре формирования его субъективности Другой ничего от него не ожидал, то страдающий депрессией бежит от всякого движения вперед в попытке как можно дольше откладывать встречу с чрезмерной ненасытностью Другого.