Павел Пепперштейн

вокруг этих кусков червячки группировались в плотную массу, видимо высасывая из мха питательную жидкость.
— Что это еще за гадость? — громко спросил Дунаев.
— Их у нас называют «литераторами», — спокойно произнес тихий голос за его спиной.
Дунаев резко обернулся. В самом темном углу избы лежал серый рулон какой-то толстой материи.
— Обычно они живут под мхом, но эти «искусственные», то есть в неволе выращенные. А «литераторами» их называют потому, что они пишут. Гляньте-ка!
Дунаев посмотрел на червей и увидел фразу: «А зеленого-то у них и нет», — которая тут же распалась.

Идет такой по деревне, рожа блестит, и вдруг весь затрясется, зубами застучит, вокруг все дернется, и в глазах у тебя весь вид передернется. А «перетрухан» раз — и исчез.

Для затравки партизанского отряда это именно тот человек, что надо. Только бы до него добраться, поговорить с ним по душам. А что он уголовник, так это ничего — главное, что наш, русский человек. Наш человек за Родину все отдаст.

Грибы сочувственно улыбались, но Дунаев не замечал этого, осмысляя происходящее с ним.

Ротик маленький и на пизду похож, а внутри ветер. А в глазах заместо зрачков завитушки.

Жизнь каждого человека представляет собой повествование, заранее знающее своих слушателей. Иногда эти слушатели исчезают, и их отсутствие сразу становится заметным, даже если они были невидимы.

Надо самому организовывать партизанский отряд. Но как, из кого? — Он оглянулся и посмотрел на деревянного медведя, все еще стонущего под напором упавшего дерева. — Не из этой же лесной пиздобратии! А впрочем… Почему бы и нет?

Вылупился, родимый, — с нежностью крайнего ужаса сказал Дунаев.

Дунаев выпил чашку отвара, сваренного бабой, и скоро начал погружаться в галлюцинаторный коридор, шершавый и бархатный, плюшевый и парчовый, глиняный, шерстяной, волосатый, ситцевый, шелковый, деревянный, металлический, ковровый, песчаный, стеклянный, граненый, рубиновый, изумрудный, жемчужный, угольный, резиновый, стальной.

Он снова ощущал себя, но не так, как прежде. Все в его теле казалось новым и недолговечным. Каждый орган, как говорится, то кричал, то исчезал.