Павел Пепперштейн

Лампочка нагая, как Даная, сама себя оплодотворившая светоносным дождем.

Если обратиться к конкретике того, что называют «текстурой», «тканью» литературного текста, то можно, пожалуй, сказать, что мои рассказы преисполнены отвращения к языку современной русской интеллигенции, к языку, чрезмерно культивирующему свою собственную адекватность, ясность своих пониманий. Этот язык отвратителен прежде всего тем, что он слишком многое полагает очевидным — или же прилежно инсценирует эту понятность и очевидность на всех этапах своего регулярного практического существования, равно как он желает лицезреть эту же очевидность во всех зеркалах своих повседневных самосозерцаний. Я льщу себя надеждой (скорее всего, иллюзорной), что мне удалось незримо обосрать все то, что язык современной российской интеллигенции считает своими сокровищами: апологию гражданской ответственности, зависимость от помощи психологов и рекомендательной литературы, пафос политической праведности, соединенной с дискурсом политических оппозиций, рукопожатность, намерение уметь делать то, что делаешь (как правило, фальсифицированное), культ правильного, понятного и «чистого» языка, свободного от мата, мистики, словоблудия, лингвистической коррупции, свободного от уголовного и наркоманского жаргона, от девиаций и языкового безумия. Ну и, конечно, не следует игнорировать наличие во всем этом букете весьма скудных сентиментальных остатков, репрезентирующих в данном случае «прошлое» (в основном отвергаемое, за исключением этих жалких дозволенных остатков). Короче, много есть еще в этом дискурсе нынешней интеллигенции тошнотворных и великолепных сокровищ. Что еще? Технофетишизм, конечно. Грандиозный, всепроникающий, пропитанный хроношовинистическим удовлетворением. Термин «хроношовинизм» — моего собственного изобретения, я ввел его в обращение еще в девяностые годы (впервые, если не ошибаюсь, этот термин прозвучал в моей статье о Ельцине в 1994 году), и этот термин призван обозначить пренебрежение прошлым и будущим в пользу убеждения в прогрессивной ценности настоящего момента. Хроношовинизм тесно связан с технофетишизмом (настолько, насколько это вообще возможно), что же касается последнего, то ему удалось во многих отношениях превзойти даже товарный фетишизм, описанный Марксом. Отношения современного пользователя с «умными машинами» напоминают урегулированную истерику или же психотический штопор, сделавшийся рутинной апокалиптической обыденностью.

Должно быть, не ошибались те, кто предпочитал постоянно ощущать вкус горечи существования. Плакать и закусывать губы – в общем, это всегда уместно, ведь жизнь всегда безнадежна, и только сострадание и безутешность – те немногочисленные чувства, которых ожидает от нас наш зыбкий и случайный кусочек космоса.

Или же кому-то из близких приятелей он мог написать:

Милый,

Ты же, между прочим, ебаная подлопиздая скотина, хуйло ебучее, а впрочем, вырвалось, заработался. Всегда милости просим к нам на сырники. Обнимаю,

Твой дружище

Если бы я была бессмертная, то что бы я делала?
Я издевалась бы над кукушками.

Что такое тишина? Равноудаленные шумы, создающие эффект взаимоуравновешивающих сигналов, близящихся к обнулению за счет симметрии их поглощенности пространством. Иначе говоря, скрип ветки, скрежет замка в неведомом доме, тайная песня снега, стоны тысяч любовных парочек, всевозможная музыка, хруст отломившейся ледяной струйки, невидимый поезд, падение стальных листов на очень далекой стройке – все это тишина. Сфера звучаний, зашторенная расстоянием. Украденный шелест реальности. Центр циклона. Смиренный аммонит по кличке «Равновесие гула».

Представьте, спит огромный великан

Вдруг у него на Севере рука проснется

Все с Севера тогда на Юг бежать

Или вот на Юге у него нога проснется

Все с Юга тогда на Север бежать

А если вдруг проснутся разом

Ум, совесть, скажем, честь и разум —

Что делать нам? Куда тогда бежать?

если печаль и грусть были красивы, то радость и гнев были мужественны и несли на себе печать большой неломкой души.

существуют клады, и даже не один, а много, и что зарыты они не только в земле, но и в душах людей. Надо только уметь их искать.

Самое страшное — это когда судьба превращает живое существо в мертвое тело.