Максим Кантор

С большой долей вероятности можно предполагать, что путь к диктатуре - естественное развитие народовластия: от прямой демократии - к демократии представительской, от представителей - к лидерам, соединяющим в себе черты республиканца и монарха, от таковых - прямо к тиранам. Так уже было, и, единожды обжегшись кипятком, можно в кипяток руку не совать - впрочем, возможно и то, что с тех пор законы физики поменялись

определяющий вектор истории двадцатого века: трансформация христианской цивилизации в цивилизацию языческую. Поражает напор, с каким бессмысленные (с христианской точки зрения, но объявленные искусством в новейшие времена) поделки торили себе путь в культуру, поражает неуклонность, с которой квадраты, черточки, кляксы и загогулины присваивали себе права, коими наделены было антропоморфные христианские образы.

Выведенные в одном локальном месте, пятна и кляксы проявились повсеместно; наконец их перестали уничтожать, объявив нормой. Постепенно всем и везде стало понятно, что знаки и заклинания языческой религии имманентны западной цивилизации на современном этапе — именно в них цивилизация выражает себя полнее всего, а христианская символика к настоящему моменту отношения не имеет.

. Однако культура не сделалась более секуляризованной, она лишь сделалась менее христианизированной. Христианскую догму заменила не светское остроумие скептиков, не научное мировоззрение агностиков, но языческий культ. Это не в меньшей степени религиозное сознание, чем сознание христианское: культ требует ритуала, поклонения и т. д. Языческий культ не в меньшей степени, чем иные формы управления сознанием, обладает представлениями о благе, свободе, справедливости. Это тоже религия — но другая.

Геройство — не есть делание хорошего (в христианском понимании этого слова), геройство есть делание великого.
Высвобождение рыцарского начала в его мощи — и есть особенность фашизма двадцатого века. Незамутненное христианскими добавками, это начало выразило Европу полнокровно и властно. Европейская история постоянно являло прочим народам фашизм, уравновешенный христианством, оттого и характеры властителей — то поражающих воображение своей жестокостью, то ударяющихся в истовое богомолье (Людовик XI или Иван Грозный) — столь удивительны: поразительно не то, что одна из сторон этих характеров лицемерна, поразительно то, что обе — искренни.

Идею нельзя отменить, ее можно отвергнуть, но невозможно сделать несуществующей — родившись однажды, идея никуда не денется из истории и постепенно завоюет свое, заявленное ранее, место. Идея рождается потому, что появилась потребность в ней, и значит, рано или поздно, но она будет реализована.

в обществе победившей цивилизации политических убеждений не осталось: они приобрели характер академических интересов и утратили актуальность.

дефектом коллаборационизма является отсутствие совестя. А впрочем, и это суждение излишне поспешно: о какой совести можно всерьез говорить, имея дело с бессовестным миром? Стоять на страже личной независимости — не есть ли это самый совестливый из возможных поступков?

Убийство другого есть зло, насилие — это нехорошо; однако если насилие совершено по отношению к худшей части населения, да еще такой части, что потенциально грозит части хорошей, — то это зло следует поощрять. Эту малую толику зла следует совершить, чтобы не стать жертвой зла большого.

Европейское искусство не знало художника значительнее Микеланджело, наделившего ветхозаветных пророков мощью греческих атлетов — на долгие века этот симбиоз определил характер европейской культуры. Мысли перекатываются в головах святых, подобно трицепсам под их гладкой кожей, их убеждения так же крепки, как сухожилия, их вера в добро развита столь же хорошо, как их дельтовидные мышцы.
Собственно говоря, само понятие прекрасного принадлежит не христианской культуре — но предшествовавшим ей векам, развившим и утвердившим красоту, великолепие и величественность, как ценность. Христианство лишь присвоило достижения прошлого и сообщило самодостаточной красоте иные качества (добродетель и смирение, например) вообще говоря, красоте не присущие.