Сьюзен Хилл

Саймон сел в глубокое мягкое кресло напротив нее, непринужденно положил ногу на ногу и откинулся со стаканом виски в руках. Она с трудом могла дышать. На него было невозможно смотреть.

Она хотела, чтобы он говорил, хотела узнать и запомнить его голос так хорошо, чтобы, когда она уйдет отсюда, унести его с собой, продолжать четко слышать его у себя в голове.

– Я хочу узнать только одну вещь, Шэрон. Он гей? Это вроде как кажется очевидным, он должен им быть – должен, просто обязан.

– Боже ты мой, нет.

Что всегда мотивировало ее как полицейского офицера, так это чувство долга перед жертвами преступлений, которые не могли, по той или иной причине, говорить за себя, защищаться или даже мстить, потому что были либо слабы, либо напуганы, либо мертвы.

Саймон обнял женщину за плечи и нагнулся сказать ей что-то. У машины она обернулась к нему, и он протянул к ней руки.

Фрея отвернулась. Она не могла бежать, она была парализована, если бы ее обнаружили сейчас, то она бы в ужасе застыла, как дикое животное, попавшее в свет фар. Она больше не хотела ничего видеть, не хотела быть здесь и терпеть все это. Она была невероятно на себя зла.

Так почему он был в таком отчаянии оттого, что оказался готов пойти на риск сейчас? Он чувствовал, что в нем растет потребность и что теперь только она управляет им. Он должен игнорировать ее, он должен ее контролировать.

Иногда случается такое, что ты запоминаешь до конца своих дней, что-то обыкновенное, незапланированное, удивительное, прекрасное, что-то внезапное, неожиданное. Ты помнишь каждое слово, каждый жест, цвет скатертей в ресторане и запах жидкого мыла в уборной так отчетливо, что, если ты почувствуешь этот запах снова, ты снова станешь тем же человеком, что и в тот день, в то время, подумаешь, о чем думал, почувствуешь, что чувствовал. Иногда случается такое.

Они перешли к ее детству, потом к работе в Лондоне, а потом к ее браку, по которому она слишком быстро пробежалась в прошлый раз; это было как с детством Саймона – ей надо было попытаться понять, что произошло, и объяснить это самой себе, и когда она сейчас с ним об этом разговаривала, ей казалось, что она даже начала делать это.

У него было лицо, которое могла любить только мать.

Это то, откуда мы пришли, это в самой нашей сердцевине, это то, что мы есть, и это абсолютно точно то, что мы, Нейтан и я, пришли оберегать и защищать».