Елена Катишонок

день доказывать требовательному стеклу, что тебе двадцать пять, когда и ты, и оно твердо знали: сорок, да и в самом зеркале почти отпала необходимость, потому что девочку ее возраст не интересовал

холодными компрессами остужал черные ожоги уцелевших стен

разве у Советской России других дел нет, как нападать на маленькую мирную республику?

Из тех, кто был дома, никто себя дома не чувствовал.

…И та, с руками в серебре, знала, что Ира боится карт; по руке гадала.

Да только способ гадания не имеет значения: и темный дельфийский оракул, и древнерусский кудесник, и цыганка в клетчатой, явно с чужого плеча, шали — все они вещали правду.

Почему так трудно принять благодеяние, будь то еда или приют для сына? Потому ли, что из-за большого невозможно оттолкнуть малое, даже и гнилое?..

…Дом, и так скудный, быстро пустел: раздавали утварь, связывали тощие узлы.

Нотариус, склонив унылый овечий профиль, курил, смотрел в окно на темный февральский сумрак и думал, как хорошо было бы вернуться назад, в морозный декабрь – или еще раньше, в детство, и с ним – в любимый праздник хануку, когда мама жарила золотистые вкусные латкес, а дед всегда приносил ему самую новую монетку.

Куцый декабрьский день стемнел и закутался в холодный туман

мимо голого темного парка с мертвыми ослепшими фонарями