Дэвид Гребер

Однажды в городе Аривонимамо, на Мадагаскаре, я удостоился чести взять интервью у Каланоро, крохотного похожего на привидение существа, которое один местный медиум якобы держал в сундуке у себя дома. Этот дух принадлежал брату известной в тех краях ростовщицы, ужасной женщине по имени Нордина; честно говоря, я не горел желанием общаться с этим семейством, но некоторые мои друзья меня убедили — в конце концов, это был дух из былых времен. Дух вещал из-за ширмы жутковатым дребезжащим голосом, словно доносившимся с того света. Говорить ему было интересно только о деньгах. Когда весь этот фарс окончательно вывел меня из себя, я спросил: «Так что вы использовали в качестве денег в прежние времена, когда вы еще были живы?»
Таинственный голос немедленно ответил: «Нет, деньги мы не использовали. В прежние времена мы обменивались друг с другом товарами напрямую…»

Если бы победоносные члены FAI попробовали их всех истребить — а это означало бы убийство миллионов людей, — или изгнать их из страны, или насильно переселить их в анархические коммуны, или сослать их в воспитательные лагеря, они бы не только стали виновниками зверств мирового масштаба, они перестали бы быть анархистами. Демократические организации просто не могут совершать зверства систематически: для этого понадобится коммунистическая или фашисткая иерархичная организация, потому что нельзя так просто заставить тысячи людей систематически убивать беззащитных женщин, детей и стариков, разрушать сообщества или изгонять семьи с земли их предков, разве что они могут сказать, что они просто исполняли приказ. Очевидно, было бы только два возможных решения.

Какую «рельность» признаёт этот человек? Конечно же, не материальную реальность. Идея о том, что нации — это человеческие сообщества, имеющие собственные цели и интересы, это полностью метафизическое изобретение. У короля Франции были цели и интересы. У Франции их нет. Кажется «реалистичным» предполагать, что французы имеют общие цели и интересы, только потому, что те, кто контролирует национальные государства, имеют власть ввести войска, вторгаться на чужую территорию, бомбить города и другими способами угрожать применением организованного насилия во имя того, что они называют своими «национальными интересами». Было бы глупо игнорировать эту возможность. Национальные интересы реальны, потому что они могут тебя убить.

Правые и левые политические теории основаны прежде всего на разных предположениях о подлинной сущности власти. Правая идеология берёт своё начало в политической онтологии насилия, в которой быть реалистичным означает принимать во внимание силы разрушения. В ответ на это левые последовательно предлагают вариации политической онтологии воображения, в которой необходимо учитывать силы (производительные, созидательные), которые что-либо создают.
Эта ситуация осложняется тем, что систематическое неравенство, подкрепляемое силой — структурным насилием, — всегда порождает искажённое и фрагментированное воображение. Это опыт нашей жизни внутри этих раздробленных структур, который мы называем «отчуждением».

Что такое революция? Мы думали, что знаем ответ. Революцией считался захват власти силами народа с целью трансформации природы политической, социальной и экономической системы в стране, в которой она происходила, обычно в соответствии с определёнными фантастическими представлениями о новом справедливом обществе. Сегодня мы живём в мире, где в случае, когда повстанческие войска захватывают город или массовые восстания свергают диктатора, практически невозможно добиться подобных последствий. Когда глубокие общественные изменения происходят — как, например, подъём феминизма — скорее всего, они принимают совершенно иную форму. Не то чтобы революционные мечты перестали существовать. Но революционеры нашего времени редко считают, что могут осуществить их сегодня таким же образом, как французские революционеры в момент взятия Бастилии.
В такие минуты имеет смысл оглянуться назад и спросить себя: были ли революции вообще такими, какими мы их воспринимаем? Я считаю, что человек, который ответил на этот вопрос наиболее объективно, — это великий историк Иммануил Валлерстайн. Он утверждает, что в последнюю четверть тысячелетия революции заключались в первую очередь в трансформации политического коллективного разума в планетарном масштабе.

Теоретик Майкл Альберт разработал детальный план того, как современная экономика может существовать без денег по принципам прямой демократии. Я думаю, это важное достижение не потому, что я считаю, что именно эту модель можно осуществить именно в такой форме, а потому, что становится невозможно сказать, что такие вещи уму непостижимы.

Как им это удалось? Упредительное отношение к социальным движениям определённо часть этой системы. Ни при каких обстоятельствах нельзя демонстрировать, что альтернативы или те, кто их предлагает, добиваются успеха. Это помогает объяснить невообразимые траты на «системы безопасности» того или иного рода: например США, у которых нет ни одного крупного противника, тратит на свою армию и разведку больше, чем во времена Холодной войны, наряду с ошеломляющим нагромождением частных агентств безопасности, агентств разведки, военной полиции, охраны и наёмников. Далее следуют органы пропаганды, включая индустрию СМИ, которой даже не существовало до 60-х годов и которая так прославляет полицию. По большей части эти системы не столько прямо нападают на диссидентов, сколько вносят свой вклад в вездесущую атмосферу страха, ура-патриотической покорности, жизненной нестабильности и обычного отчаяния, от которых даже мысль об изменении мира становится бесполезной фантазией. Некоторые экономисты заявляют, что четверть американцев сейчас заняты в «сфере контроля» того или иного рода — охрана частных владений, надзор за подчинёнными и другие способы содержания своих соотечественников в узде. Экономически большинство людей, вовлечённых в этот аппарат дисциплины, — это мёртвый груз.

Этичность долга и этичность работы — это самое могущественное идеологическое оружие в руках тех, кто управляет существующей системой. Поэтому они за них так цепляются, даже если это разрушает всё остальное.

Смысл этого упражнения на воображение в том, что в истории не существует явных прорывов. Обратная сторона старой идеи мгновенного прорыва, когда государство и капитализм терпят поражение, — это мысть о том, что всё, что не достигает этого результата, не считается победой. Если капитализм устоял, если наши когда-то радикальные идеи становятся частью рынка, это значит, что капитализм победил. Мы проиграли, нас просто поглотили. Мне кажется это абсурдным. Можем ли мы сказать, что феминистское движение проиграло, что оно ничего не достигло, просто потому что корпоративная культура на словах стала порицать сексизм, а капиталистические фирмы стали продавать феминистские книги, фильмы и другие продукты? Конечно же, нет: если им не удалось разрушить капитализм и патриархат одним ударом, это один их самых явных знаков того, что мы продвинулись вперёд. По-видимому, любая эффективная дорога к революции будет включать бесконечные случаи поглощения, бесконечные победоносные кампании, бесконечные краткие моменты восстания или времена бегства и ухода в подполье. Мне тяжело даже думать о том, как это всё может произойти. Но для начала нам нужно прежде всего признать, что на самом деле в некоторых случаях мы выигрываем. В действительности в последнее время мы добились довольно многого. Вопрос в том, как разорвать этот порочный круг восторга и разочарования и прийти к каким-то стратегическим образам (чем больше, тем лучше) того, как сделать так, чтобы эти победы накладывались друг на друга, как организовать нарастающее движение на пути к новому обществу.

управление есть, по определению, нечто, состряпанное элитой, которая предполагает, что знает лучше других, как им нужно жить. Единственное, чего можно добиться посредством участия в дебатах о политическом курсе — это уменьшить вред, поскольку сама эта предпосылка враждебна идее о том, что люди могут сами решать, как жить.