Дэвид Робертс

стой на стуже, Эдгар, — сказал он. — Входи, юноша. Входи же.

— Боже мой! — сказал отец. — Истории… Слыхал я от него одну историю.

Не припомню, чтобы хоть раз, когда я шел к дядюшке, деревья в лесу стояли одетыми в зеленую листву. Я видел этот лес или голым и морозным, или белым от снега, а листья – палыми, мертвыми и гниющими на земле.

В камине пылал огонь, в его отблесках багровый интерьер вспыхивал, пульсируя в такт пляске пламени, как если бы кабинет был живым, бьющимся сердцем дома.

языки пламени вскинулись ему навстречу и буквально выхватили полено у него из рук

– Ты же знаешь, как долго живут некоторые деревья. Представь, сколько всего они повидали на своем веку. Кое-где на церковных кладбищах встречаются тисы, которым уже больше тысячи лет, они гораздо старше старинных церквей, возле которых растут. Корни у них в одном тысячелетии, а ветви уже в другом. Разве можно не застыть благоговейно при виде великолепного дуба, ясеня или вяза, стоящего одиноким скорбным великаном

В тот момент я походил на человека, который, дождавшись, пока его кабинка достигнет верхней точки колеса обозрения, начинает сомневаться, стоило ли вообще в нее садиться.

Джозеф не мог не согласиться, что древний вяз действительно прекрасен. Стоя посреди выпаса, он напоминал ему животное в загоне или, скорее, в вольере зоопарка – лишенное свободы, но неприрученное.

Надпись явно сделали много лет назад – дерево почти залечило нанесенные ему раны, и буквы, обрамленные наплывами коры, напоминали шрамы на слоновьей коже.

Пляшущий в камине огонь как-то неприятно оживлял окружавшие меня предметы и отбрасываемые ими тени. Особенно живой представлялась тень дядюшкиного кресла: казалось, что-то скорчилось под ним и, подергиваясь от нетерпения, готовится громадным пауком метнуться по полу через весь кабинет.

Я, естественно, понимал, что такого не может быть, и тем не менее не мог отделаться от ощущения, что развешанные по стенам гравюры и картины, причудливые вещицы на камине и в шкафах, книги и предметы мебели – что все они, как живые, трепещут в ожидании чего-то, что вот-вот должно произойти.