– Этого нельзя простить, никогда, – сказал кто-то позади Гребера.
Он обернулся. Женщина в красивой кокетливой шляпке, не отрываясь, смотрела на детей.
– Никогда! – повторила она. – Никогда! Ни на этом свете, ни на том.
Подошел патруль.
– Разойдись! Не задерживайся! А ну, разойдись! Марш!
Гребер пошел дальше. Чего нельзя простить? – размышлял он. После этой войны так бесконечно много надо будет прощать и нельзя будет простить! На это не хватит целой жизни. Он видел немало убитых детей, больше, чем здесь, – он видел их повсюду: во Франции, в Голландии, в Польше, в Африке, в России, и у всех этих детей, не только у немецких, были матери, которые их оплакивали. Но зачем думать об этом? Разве сам он не кричал всего час тому назад, обращаясь к небу, в котором гудели самолеты: «Гады, гады!»