Дженнифер Хартманн

– Ты моя, Корабелла, – выдыхаю я, заявляя на нее права, клеймя ее, делая своей. Мои пальцы скользкие от ее влаги. Я довожу ее до исступления и чувствую, как она дрожит и извивается подо мной, моля о разрядке. – Скажи это. Скажи, что ты моя.

Кора заводит руку мне за голову и прижимает меня к себе, а я нежно прикусываю чувствительную кожу в изгибе ее шеи. Меня сводит с ума то, как она задыхается и стонет.

– Я твоя, – говорит она шепотом, пронизанным похотью. – Ты знаешь это. Ты всегда это знал.

Мерцающий свет, который я носил в душе с того самого дня, когда все закрутилось, надежду на лучшие времена, слабое обещание, что когда-нибудь жизнь снова заиграет яркими красками, теперь гаснет. Я чувствую холод, темноту и пустоту.

И ужасное одиночество.

Хочется сказать ему, что ночью все кажется идеальным и правильным, когда мы наедине в темноте и наши стены опущены.

Но в холодном свете дня реальность обжигает меня и будит, как ведро ледяной воды. Стены поднимаются вновь – кирпичик за кирпичиком, слой за слоем, защищая меня и ограждая от опасности.

Однако стены созданы человеком. Они трескаются и осыпаются. Им суждено пасть.

И мне страшно увидеть, когда осядет пыль, кто продолжит пробираться через завалы… а кто сдастся.

Я поднимаю ладони, накрывая его руки, и закрываю глаза.
Я ничего не слышу.
Чувствую себя в безопасности.
Чувствую себя защищенной и любимой, когда Брант закрывает мне уши, ограждая меня от ужасной истории. Я не знаю, о чем говорила Моника Портер, но это было настолько страшно, что испугало Бранта, так что это должно быть действительно жутко: Брант – один из самых храбрых людей, которых я знаю.
Я в безопасности. Я в безопасности.
И точно так же резко возвращается шум. Брант убирает руки и поднимается, уносясь прочь. Моника хихикает ему вслед из домика, а я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, как он пропадает из виду, спускаясь по лестнице.

– Я называл тебя Джунбаг под нашим детским домиком на дереве, когда мы играли с божьими коровками и читали сказки, – рычит он хриплым голосом. В нем звучит предупреждение и проскальзывают нотки ненависти к себе. – Я называл тебя Джунбаг на твоем первом выступлении, когда ты поцеловала меня в щеку, оставив на коже мамину помаду. Я называл тебя Джунбаг, когда ты еще с трудом выговаривала мое имя. Я называл тебя так, когда укачивал в своих объятиях после приснившегося кошмара, и когда катал тебя на спине на заднем дворе, и когда пел тебе колыбельные, пока ты невинно покачивалась у меня на коленях, а твои хвостики щекотали мне подбородок. – Брант стискивает зубы, глядя на меня сверху. Мои запястья скрещены над головой и зажаты в его мертвой хватке. – И ты хочешь, чтобы я называл тебя так сейчас? Когда я собираюсь тебя трахнуть?

Страсть значит многое.
Страсть – это цель.
А трагедия – это просто риск, на который мы идем, чтобы испытать ее.

Хотела бы я, чтобы все было так просто.

— На самом деле, все так и есть. Люди всегда все слишком усложняют.

— Это потому, что жизнь сложна, — возразила я, глядя на него сквозь усеянные капельками воды ресницы.

— Разве? — Он выдержал мой взгляд. — Жизнь нужно жить. Если ты живешь не так, как хочешь, то какой, черт возьми, в этом смысл?

Тебе нравятся трагичные вещи? Тебя привлекают призраки в моих глазах?

Глупые, бесполезные мысли.

Если бы он когда-нибудь встретился с моими призраками и поговорил с ними по душам, он бы тут же сбежал.

Отношения переоценивают. Любовь — это не что иное, как ненадежный кирпичик, который может привести к краху. Ступенька, о которую можно споткнуться и провалиться в черную дыру, из которой не выбраться.

Ты знаешь меня недостаточно хорошо, чтобы я тебе нравился.

— Да. — Я уставилась на него, удерживая его взгляд. — Может быть, именно поэтому.

Что-то промелькнуло в его глазах. Любопытство, искушение, неуверенность.