Грэм Харви

проповеди и догматы не определяют религию и то, как она переживается

Ошибочно принимать религию за систему верований — вот что породило боязнь того, что наша рациональность может быть повреждена, как будто заражена допущениями

традиция определяет за нас, что следует считать важным

Подлинная Вселенная полна связей. Кроме связей, не существует ничего, не существует вещей вне связей. Есть встречи, контакты, общение, конфликты, потребление, перемещение… и множество других действий, взаимодействий, из которых складывается мешанина связной реальности.

В этом контексте мы можем увидеть, что наши попытки понять религию будут куда успешнее, если мы переосмыслим ее не как независимый объект, влияние которого на людей мы можем наблюдать, но как деятельность, осуществляющуюся в постоянно изменяющемся сообществе, построенном на связях.

Подобные определения предлагают нам считать религию ошибкой культуры в интерпретации природы. В то же время нам предлагают видеть в религии ошибку природы, порождающую определенные аспекты культуры. Подобно постулированию сверхъестественного мира, недоступного той науке, которая не поддается вызову Латура, религия должна оставаться верой. Другими словами, такие определения предполагают, что религиозные люди неправильно социализируют то, что не является человеческим. Обнаруживая социальных существ вне человеческого сообщества, религиозные люди оказываются «верующими», постулирующими запретное трансцендентное. Однако если научные исследования во многих областях показывают, что люди — не единственные агенты в космосе, не говоря уже об обладании сознанием, дискурсом, рефлексией, и что они не уникальны в своей основанной на связях социальной практике культуры, то возможно, что религиозные люди вовсе не проецируют человекоподобие вовне в результате ошибки.

Подобно тому, как слишком-модерность (most-modernity) протекает в мире, оформленном в послевоенном перерисовывании границ, предрассудков и убеждений в пользу колониализма бизнесменов и дельцов, религиоведение рождается в уловках модерна. Оно все еще пребывает в мире, сложившемся в результате европейских религиозных войн и индивидуализующей реформации того, что следует считать религией. Эта воображаемая религия бережно (в интеллектуальной практике, но никогда в реальной жизни) отделяется от политики и экономики, а также от тел и мест. Многие авторы (например: McCutcheon 1997, 2001, 2003; Wiebe 1999; Fitzgerald 2000; Mаsuzawa 2005; Wiebe&Martin 2012) говорили открыто или подразумевали, что религиоведение в значительной степени сохраняет уверенность в себе, лишь соответствуя параметрам, определенным людьми религиозными. «Религию» слишком часто определяют через то, что Лютер, Цвингли, Кальвин сделали с тем, что Августин, Павел и другие христиане посчитали главным в религии. Декарт едва ли свернул с этого пути; он лишь нанес свои граффити на их тексты, превратив «дух» в «разум», а «тела» в «res extensa» (все материальное). По какой-то причине архитекторы нового (но все еще протестантского) атеизма не замечают, что они по-прежнему реагируют лишь на близкие им по духу (религиозные) идеологии.

Тауваи называет «религиозной деятельностью» то, что именно должен предпринять некто для того, чтобы сделать существ, чувствующих угрозу (например, деревья и клубни), менее враждебными и, быть может, даже готовыми пожертвовать своей жизнью ради других.

У любого рассказывания историй есть аспект, важный для понимания религии. Не только религия предполагает рассказы космологических мифов. Не только религия определяется как поддержание традиции группой людей. И даже не только религиозные повествования могут рассказывать об эволюции, сколь бы радикальной ни показалась эта мысль. Однако дело в том, что религия имеет отношение к тому, что происходит в лесах и домах собраний, когда люди (дети Тане, по крайней мере в случае маори) взаимодействуют с другими и используют пространства, которые их и связывают, и разделяют. Дело в уважительном потреблении. Поскольку это предполагает еду и гостей, нужно сказать и о сладком картофеле.

Диалектный вариант полинезийского слова, обозначающего у маори эти процессы отделения, — tapu. Питер Матаира утверждает, что «тапу, возможно, наилучшим образом проясняет использование библейского термина „святое“ или „священное“» (Mataira 2000:102), но он говорит так только потому, что не был инфицирован морализаторством, присущим терминам «святость» или «священность» (подробнее об этом см. главу 9). Слово тапу в различных полинезийских диалектах, но в первую очередь как табу встречается множество раз в записках о тихоокеанских путешествиях капитана Кука 1769–1779 годов и именно из них было заимствовано в английский язык. Например, Кук пишет: «Когда ужин был готов, ни один из них даже не сел и не попробовал пищу, поскольку вся она была табу, как они сказали, и это многозначное понятие в общем означает запретную вещь» (Cook [1777] 1967 3.1:129).