Николай Вахтин

Подлинный марксизм, провозглашавший революцию повивальной бабкой истории, стал политически опасным для руководителя страны. Главный смысл этой теории состоял в том, что она предлагала единственный путь развития, в то время как на самом деле их было множество.

«Задача новояза — сузить горизонты мысли!», о чем весьма доказательно писал Дж. Оруэлл. Язык официоза в тенденции устремлялся к «предельной бессодержательности». Написанные на нем тексты (передовицы партийных газет, доклады вождей разного ранга) становились «оболочками пустоты» [Сарнов 2005: 391].

Иными были собрания в годы сталинского правления.

Ужасное и неотвратимое чувство собрания. Те же люди, которые вот только стояли в фойе, в буфете и беседовали между собой, смеялись и рассказывали байки и всякие случаи из жизни, которым можно было рассказать о своих бедах и успехах, и они торопились перебить тебя и рассказать о своих бедах и успехах, и они как-то понимали тебя, и сочувствовали, и ждали от тебя какого-то сочувствия, эти люди, которые сейчас звонили по служебным телефонам и говорили тихим, спокойным или возбужденным, страстно-сердитым, или грустным голосом, психи, умники, глупцы, педанты... Звонок! Потушены и выброшены сигареты, и в какое-то мгновенье произошло полное перерождение. Изменились не только выражения лиц, голоса, взгляды, силуэты, но как бы изменился весь состав крови, иное звучание нервов, иное чутье, настрой мыслей.

Это миг гипноза, когда все прошиты одной железной ниткой, нанизаны как на шампур, и ни вправо, ни влево, ни в детство, ни в старость, и нет тебя, нет именно твоей воли, твоих мук, сомнений, снов, призраков, твоей чести, совести, и ты, как муравей, как муха, как моль... Теперь уже никто не в состоянии тебя понять, выслушать, по-человечески войти в твое положение, теперь все были как заведенные куклы, как механические ваньки-встаньки, каждый был в отдельной клетке, и все клетки — в одной большой клетке. И это уже было не одиночное чувство страха, а общее коллективное, словно всех оплела одна паутина, связала, и все задыхались, бились, жужжали и затихали в этой паутине [Ямпольский б/д.].

От таких собраний веяло зловещим смыслом, предвидеть который не смог бы даже В. Даль — тонкий знаток оттенков русской речи. На них решались жизнь и смерть. Это было лобное место... «Удивительное сочетание, когда все или почти все понимают, ощущают, если не умом, так сердцем, душой, что происходит что-то нелепое, нелогичное, бессмысленное, никому не нужное, лживое и неправедное, с глупыми словами, словами-шелухой, словами-пиявками. И все-таки страхом спаяны, страхом, ставшим уже привычным, натурой, принимают это как должное, обязательное, само собой разумеющееся, и в голову не приходит никому встать, поднять руки, крикнуть: что вы делаете?» Так продолжил Бориса Ямпольского Бенедикт Сарнов [Сарнов 2005: 697–698].

Горбачевская политика гласности наполнила публичное пространство позднего Советского Союза множеством «голосов», которые утонули в «разноголосице», так и не породив адекватный новым демократическим условиям «публичный язык».

Например, Руссо, подчеркивая политическое значение публичного языкового регистра, писал, что «всякий язык, который непонятен собранию народа, есть язык рабов» [Руссо 1961: 266].

Ораторы перестроечных времен имели в своем арсенале либо «советский», совершенно непригодный для выражения новых идей язык, либо «антисоветский» язык, который был хорош для ниспровержения и отрицания, но оказался совершенно неадекватен новым задачам. Начавшаяся разноголосица не сумела выработать новый публичный политический язык. Отсутствие такого языка было одной из причин провала демократических перемен в России в начале 1990-х годов [Маколи 2010: 281–284, 260].

В 1990-е годы люди закрылись за массивными железными дверями квартир, поставили решетки на окнах, заперли парадные на кодовые замки, установили защищающие дворы заборы и ворота — произошло стихийное «отгораживание», замыкание в защищенном от социальных потрясений контролируемом и понятном приватном. Постсоветские люди погрузились в автономные потребительские практики [Гладарев, Цинман 2009]. Артемий Магун назвал этот феномен «негативной революцией», когда «общество блокирует себя, замыкается в себе», а «революционные субъекты» так и не становятся гражданами [Магун 2008: 56–57]. Можно сказать, что в России 90-х годов приватное победило публичное.

На протяжении последующих 15 лет частная жизнь стала основной сферой для большинства жителей России, которые, казалось, навсегда утратили интерес к публичным дебатам и общественному участию. Более того, возникло ощущение, что отпала сама необходимость в «публичном языке», на котором можно говорить с Другими (с незнакомцами, с согражданами), говорить об общих делах. Но не только неразвитость соответствующего языка становится причиной «публичной немоты». Другой ее причиной является дефицит навыков участия в публичных дискуссиях, характерный для наших соотечественников. Они просто не имели возможности приобрести подобные навыки, поскольку советский опыт публичных собраний (когда все роли расписаны, результат заранее предрешен и будет подтвержден «единогласным голосованием») имел мало общего с демократической практикой публичного дебата118. А постсоветский опыт общественных дискуссий для большинства закончился вместе с «разноголосицей» перестройки, закончился, практически не начавшись119.

Как показало исследование понятий общественного и публичного в российском обществе [Федорова 2011], в нашей речевой практике постоянно присутствует «общественное», но как опустошенная оболочка, десемантизированный звуковой комплекс, не вызывающий отклика и не предполагающий каких-то совместных действий. Официальный язык, мало изменившийся по сравнению с советскими временами, с его шаблонными формулами и замысловатым синтаксисом, пресловутый langue de bois [Серио 1993, 2002] — это не средство коммуникации, а ритуальный инструмент, лишенный, с точки зрения рядового носителя языка, какого-либо содержания.