Кристин Лёненс

как-то раз дали нам такое задание: голыми руками передушить целую стаю уток, сворачивая птицам шеи. Это было особенно мучительно: стоило нам открыть щеколду, как утки доверчиво устремились к нам и своим кряканьем пытались высказать какие-то утиные просьбы, будто мы что-то понимали. За одной уткой потянулось с десяток утят — их тоже предстояло умертвить. Все это смахивало на принудительное убийство нашего собственного детства. Если во время этой бойни кто-нибудь из ребят начинал плакать, его прессовали так, что не позавидуешь. Ты ведь жрешь птицу, как все, когда тебе ее подают на тарелочке, а разделывать — пусть другие марают руки, да? Лицемер, нытик, дрянцо паршивое! Другие тоже сопли пускают? А ну, говори — кто?!
В каком-то уголке своего сознания я забарабанил кулаками по клавишам пианино, на котором никогда не умел играть. Вероятно, этот грохот заглушал для меня хруст косточек

Без нее я был неполон, ополовинен, постоянно ощущал свое оторванное предплечье и продырявленную скулу

пропахший нафталином сундук, где хранились бесценные реликвии необъятного рукотворного мира, который зовется прошлым

в тот тягучий миг земля заложила мне уши, дабы устранить шум и время, а заодно превратить небо в твердь, в купол, который навек отрежет большую часть того, что от меня осталось. Другой я — глухой, немой, застывший — выбрался из себя прежнего и продолжил движение вперед

У нас с тобой много общего. Мне дороже всех ты. Тебе дороже всех ты. Мы буквально созданы друг для друга

Принести с собой я мог разве что свою жизнь

но время — самый изощренный вор: оно в конечном счете прибирает к рукам все — и ложь, и правду