Тина Белякова

Но если буржуазное общество столь непостоянно, как думает Маркс, каким образом живущие в нем могут принять какую-либо одну свою личность как настоящую? При всех возможностях и потребностях , которые бомбардируют личность, и всех отчаянных устремлениях, которые ей движут, как может человек четко определить, какие из них жизненно важны, а какие — просто случайны? Природа этого недавно обнаженного модерного человека может оказаться столь же неуловимой и загадочной, как и природа прежнего одетого — возможно, и более неуловимой, ведь уже нет иллюзий о существовании реальной личности под масками. Потому и сама индивидуальность может раствориться в модерном воздухе наряду с общиной и обществом.

Загадка в том, почему же столь многие модерные интеллектуалы желают задохнуться в ней вместе с Фуко. Подозреваю, ответ в том, что Фуко дает поколению беглецов из 1960-х годов историческое алиби мирового масштаба, оправдывающее чувство беспомощности и пассивности, которое охватило столь многих из нас в 1970-е. Нет смысла противостоять угнетению и несправедливости модерной жизни, если мечты о свободе всего лишь добавляют в наши цепи новые кольца; как только мы признаем абсолютную бесполезность всех усилий, то, по крайней мере, сможем расслабиться.

так и есть, но шутка именно в том, что люди модерности наделены героизмом несмотря на отсутствие его атрибутики; они тем более героичны, что их тела и души не имеют соответствующего убранства.***

Они возвращают опыт мира, который не завоевывается, а освобождается, опыт свободы, которая должна пробудить силу Эроса, связанного репрессивными и окаменевшими формами отношений между человеком и природой. <…> Оправдание удовольствия, уход от времени, забвение смерти, тишина, сон, ночь, рай — принцип нирваны как жизнь.

Движущаяся улица, которую наблюдает Парнок, расчеловечивает людей, а вернее — дает им возможность расчеловечить себя самих, лишиться лица — а значит, избавиться от ответственности за свои поступки. Эти лица и люди погрузились в «страшный порядок, сковавший толпу».

Они помогли, как сказал Мозес, «связать воедино распустившиеся нити и износившиеся края нью-йоркских артерий» и привнести в этот невероятно сложный регион единство и связность, которых тут никогда не было.

и вот он все меняет и меняет их», неспособный принять, что модерному человеку «ничего не идет», потому что ни одна из социальных ролей в эпоху модерности не может сидеть как влитая.

смертельный поцелуй модерности.

намеренная монументальность — в эпоху Маркса каждый стол и стул в буржуазном жилище действительно напоминал монумент

разделенной уязвимости перед холодом