Миленко Ергович

Но так как он приехал откуда-то из той глубокой и мрачной Боснии, которую не знают и сами боснийцы, а остальные никогда даже не слышали обо всех ее городах и селах, горах и реках,

Полдень — такое время дня, когда в людях меньше всего поганого.

они используют солнечные очки не для того, чтобы защититься от солнца, а для того чтобы спрятать маленькие и алчные свиные глазки, которые, как и глаза большинства наших актеров, могут передать только одно состояние души: мягкую предосеннюю тупость размокшей славянской души

когда настали годы нищеты и голода, когда люди умирали от испанки, прятались по лесам Загорья от мобилизации и навсегда перестали встречать Новый год с верой, что дальше будет лучше, между нами начала расти стена и все важнее становилось, что мы думаем друг о друге.

Прошло время святых, гремел с алтаря фра Амброз, прошло время тех, кто ходил по воздуху, чтобы не раздавить муравья, прошло время кроткого народа, который и наследие свое, и отечество уступал чужестранцу; теперь же, народ мой, готовься ответить на силу вдвое большей силой, готовься выйти на битву с народами лукавыми и не верь, когда тебе какой-нибудь из них скажет — я брат твой! С чего это он тебе брат только тогда, когда твоя рука взяла меч? Почему он не был тебе братом, когда ты, слабый, немощный, падал и подыхал под стенами Сисака и Сигета, Яйца и Врхбосны [72], когда нога чужестранца топтала тебя как какому императору и султану вздумается, а ты только говорил: прости меня, брат, что я оказался у тебя под сапогом!
В твоем сердце, народ мой, даже тогда не было ненависти, так пусть не будет ее и завтра, когда ты взмахнешь саблей и порубишь своих лжебратьев и небратьев, песье отродье, выродков и раскольников из народа лукавого! И когда ты будешь разлучать их с жизнью, твой долг ответить на их ненависть любовью!
Ибо ты любишь Христа, которого они судили и распяли. Ибо ты любишь мать Церковь, которую они на камни раскололи и на развалинах свои фальшивые храмы построили. Ибо ты любишь свой народ хорватский, а они и своего истинного имени не знают. Ибо ты телом Христовым причащаешься, а они свои опресноки замешивают на крови невинных детей. Ибо ты есть любовь, а они суть смерть, потому они и окончат жизнь, как псы, да поможет нам Бог!
И единственным, что и в смерти будет делать их людьми, это опять же наша любовь и молитва за их души! Аминь, братья и сестры, и помолимся…

Однако хуже всего было то, что Авраам Зингер большую часть времени умирал без надежды. У него, который всю жизнь верил и был в этом непоколебим, почти беспощаден, болезнь отнимала мысль о Боге. Происходило это примерно так же, как тогда, когда он забыл, что продал свою лавку. Он дрожал от страха перед своим земным концом, и напрасно госпожа Штерн напоминала ему о вере, напрасно произносила молитвы и приносила ему священные книги — в такие моменты, которые, к сожалению, часто стали растягиваться во времени, Авраам был очень необычным безбожником. Хотя он знал, что книга в руках госпожи Штерн называется Талмуд и что это еврейское собрание законов, правил и толкований Торы, хотя он знал, что и сам он еврей в океане тех, кто не евреи, и что госпожа Штерн тоже еврейка и в ее присутствии можно сказать всё, Авраам Зингер не понимал, что есть Бог. Не мог представить себе, что существует какая-то истина вне истины о его собственном страдании.