Елена Рачинская

«Нет, не слишком, — возразил Мунк. — Видишь ли, когда друзья пьют в моем обществе шампанское, я тоже наслаждаюсь. Я пью удовольствие, написанное у них на лицах».

Теперь ему кажется, что «Весна» — сентиментальная картина, и он рад, что не стал задерживаться на этой художественной манере: «Сентиментальность — враг искусства, вряд ли в наше время кто-нибудь станет рисовать подобные фигуры у окна, стариков и старух».

Импрессионизм ворвался в искусство как свежий ветер, благодаря этой замечательной революции стало опять возможно писать безнадежно испорченные сюжеты, даже Хардангер-фьорд можно увидеть по-новому.

Он всегда недвусмысленно возражал против лакировки, которой, например, подверглись картины из первой большой партии, закупленной Тисом для Национальной галереи. Из-за этого цвета утратили фрескоподобный эффект, которого художник так долго добивался: «Ничья рука, кроме руки времени, не должна касаться полотна, единственное, что смеет человек, — это вытереть пыль».

Произведение искусства было идеей, требующей физического воплощения, но существование самой идеи не зависело от формы, которую примет это физическое воплощение: «Картина продолжает жить не в этом мире, а в вечном царстве духа…»

в 1919 году он написал «Автопортрет художника, больного испанкой» — это был один из бесчисленных автопортретов, написанных Мунком в Экелю. Автопортрет становится одним из важнейших жанров в последний период его творчества. С полным самообладанием и без малейшей сентиментальности художник наблюдает и документирует процесс собственного старения.

Самым интересным в мунковском отношении к алкоголю было даже не то, что ему удалось полностью бросить пить после лечения в клинике доктора Якобсона, а то, что в 20-е годы он снова обрел способность получать удовольствие от спиртного в небольших дозах, как в одиночку, так и в компании, и при этом полностью контролировал себя.

Истина состоит в том, что Мунк нуждался в образе врага. Представление о себе как о «преследуемом художнике» так глубоко укоренилось в его сознании, что он сам создавал себе преследователей. Теперь, когда критики и ценители искусства были полностью на его стороне, а Тулла с Хейбергом, Бёдткером и Крогом состарились и исчезли с горизонта, он нашел себе новых и — по большому счету — выдуманных преследователей.

Там художник получил возможность вновь увидеть портрет четырех сыновей Линде, которые за это время успели превратиться во взрослых мужчин. Эту картину директор любекского музея много лет спустя назовет лучшим групповым портретом в живописи XX века.

«Я должен постараться владеть собой. А то во мне еще много “русского”», — пишет он, намекая на хаос и анархию, царившие в России в то время.