Сусана Фортес

Быть везучим — это оказаться в берлинской пивной как раз в тот момент, когда нацист замахнулся, чтобы проломить череп сапожнику-еврею, а ты как раз не сапожник, а фотограф, и у тебя есть время достать камеру. Везение — это что-то, что ты носишь на подошвах ботинок. Или оно есть у тебя — или нет.

Настоящая история о войне — не мораль. Она ничему не учит, не вдохновляет на подвиги, не дает образцов правильного поведения, не мешает делать то, что люди делают всегда. Если история попахивает моралью, не верьте ей.
Тим О’Брайен.

«ИДТИ НА ПОПЯТНУЮ ВСЕГДА ПОЗДНО. Вдруг просыпаешься однажды и понимаешь, что этому не будет конца, что это навсегда. Вскочить в первый же поезд, сделать мгновенный выбор. Тут или там. Черное или белое. Этому верю, тому — нет.

Поезд проехал мимо кладбища, и соседи по вагону перекрестились. Качало так, что уснуть было невозможно. Оконная рама то и дело ударяла в висок. Одолевала усталость. Девушка закрыла глаза и не то чтобы вспомнила, а увидела отца в громоздком шевиотовом пальто на перроне лейпцигского вокзала. Стоя под полупрозрачным навесом, едва пропускающим тусклый пыльный свет, он махал ей рукой, сжав челюсти, как грузчик под непосильной ношей. Стиснуть зубы, сжать кулаки в карманах и еле слышно выругаться на идише — что еще остается мужчинам, не умеющим плакать?

Отец вел ничем не объяснимую бесконечную войну со слезами. В детстве запрещал им с братьями плакать. Побьют мальчишек в дворовой драке — все равно дома нюни не распускать. Порванная губа и фингал под глазом — достаточно красноречивые свидетельства поражения. Так что никаких слез. На женщин, разумеется, эти правила не распространялись, но она обожала братьев и ни за что на свете не согласилась бы, чтобы с ней обходились иначе, чем с ними. Так и выросла. А потому никаких слез. Папа знал, что говорил.

Ей так и не удалось узнать, что такое душа. Когда она была маленькой и семья жила в Ройтлингене, казалось, что души — это белые простынки, которые мама развешивает на крыше террасы. Душа Оскара, душа Карла. И ее собственная. Но теперь она в такие вещи не верит. Так бы и врезала и Богу Авраама, и всем двенадцати коленам Израилевым. Она им ничем не обязана. И вообще предпочитает английскую поэзию. Стихотворение Элиота в тысячу раз лучше очищает от скверны, подумала она. А что Бог? Разве он смог вытащить ее из тюрьмы на Вехтерштрассе?

Этот роман многим обязан и моим друзьям — журналистам и военным корреспондентам, которые своей жизнью, своими репортажами и своими книгами показали мне, что существуют путешествия в один конец, без обратного билета, и что война — это такое место, откуда человек никогда не возвращается окончательно.