Одри Лорд

Я не свободна, пока в заточении еще хоть одна женщина, даже если ее цепи совсем не похожи на мои.

Почему ярость мужчины не направлена на те силы, которые ограничивают его самореализацию, то есть на капитализм?

Вера в то, что один пол не может существовать без одобрения другого, мешает обоим определять себя и вместе идти к общей цели.

Я хочу вырастить Черного мужчину, который не будет уничтожен, но и не будет довольствоваться тем разложением, которое называют властью белые отцы, стремящиеся уничтожить его точно так же, как и меня.

Как подчеркивал Малкольм, мы не ответственны за наше угнетение, но мы должны быть ответственны за наше освобождение

Единство подразумевает объединение элементов, изначально разнообразных в своей особой природе. Наше упорство в изучении напряженностей внутри разнообразия помогает двигаться к нашей общей цели.

Наконец мы добирались до гребня Амстердам-авеню. В самые ясные дни я могла встать на цыпочки и глянуть на запад, и тогда вдоль зданий открывался вид от Бродвея до Риверсайд-драйв. За резкой полосой деревьев брезжила слабая, почти воображаемая линия воды — река Гудзон. Долгие годы, слыша песню «америка прекрасная», я вспоминала, как стояла тогда на вершине Амстердам-авеню. В моем представлении «от моря до сияющего моря» означало «от Ист-Ривер до Гудзона».

Я со своей жаждой жизни, одобрения, любви, участия росла Черной, повторяя за матерью то, что было в ней неутоленного. Я росла Черной, как богиня Себулиса, которую открыла для себя в прохладных земляных залах Абомея потом, несколько жизней спустя, — и такой же, как она, одинокой. Слова матери учили меня разным видам лукавства, отвлекающих маневров, извлеченных из языка белых мужчин, из уст ее отца. Ей приходилось прибегать к этим защитным действиям, благодаря им она выживала и в то же время потихоньку из-за них умирала. Все цвета меняются и становятся друг другом, сливаются и разделяются, растекаясь радугами и петлями

то хотела обедать в вагоне-ресторане, потому что о нем читала, но мать в очередной раз напомнила, что еда там всегда слишком дорогая, к тому же никогда нельзя точно сказать, кто эту еду трогал и где его руки побывали прежде. Мать никогда не упоминала, что Черным не разрешено заходить в вагоны-рестораны в поездах южного направления — это продолжалось до 1947 года. Как обычно, она не обращала внимания на те вещи, что ей не нравились, но которые при этом нельзя было переменить. Может быть, если делать вид, что чего-то нет, оно и вовсе исчезнет.
Позже я узнала, что выпускной класс Филлис тоже ездил всей компанией в Вашингтон, но монахини по секрету вернули ей депозит и объяснили, что класс, где все, кроме Филлис, были белыми, остановится в гостинице, где Филлис «не понравится», то есть, как объяснил ей папочка, тоже по секрету, Негров не селят. «Мы повезем вас в Вашингтон сами, — заявил отец, — и не на одну ночь в жалком отелишке, где полно блох».
Американский расизм был новой сокрушительной реальностью, с которой родители были вынуждены иметь дело каждый день своей жизни с тех пор, как приехали в эту страну. Они относились к нему как к личным неурядицам. Мать с отцом считали, что лучше всего защитят своих детей от расовой реальности америки и факта американского расизма, если никогда не будут их называть вообще или обсуждать их природу. Нам велели не доверять белым, но почему — никогда не объясняли, как и природу их злонамеренности. Как и в случае со многими другими важнейшими информационными составляющими моего детства, я должна была понимать всё без объяснений. Это требование матери казалось весьма странным, так как она сама довольно сильно походила на людей, которым нам не следовало доверять. Но чутье подсказывало мне, что не стоит выпытывать у матери, почему она не белая и почему тетя Лилла и тетя Этта тоже не белые, хотя все они были

Мать готовила его из любых видов мяса. Можно было использовать сердца, обрезки говядины и даже куриные спинки или желудки, когда мы были очень бедными. Именно