Одри Лорд

Я не свободна, пока в заточении еще хоть одна женщина, даже если ее цепи совсем не похожи на мои.

Почему ярость мужчины не направлена на те силы, которые ограничивают его самореализацию, то есть на капитализм?

Вера в то, что один пол не может существовать без одобрения другого, мешает обоим определять себя и вместе идти к общей цели.

Я хочу вырастить Черного мужчину, который не будет уничтожен, но и не будет довольствоваться тем разложением, которое называют властью белые отцы, стремящиеся уничтожить его точно так же, как и меня.

Как подчеркивал Малкольм, мы не ответственны за наше угнетение, но мы должны быть ответственны за наше освобождение

Я умру, рано или поздно, высказавшись или нет. Мои молчания меня не защитили. Ваше молчание не защитит вас. Но с каждым произнесенным словом, с каждой моей попыткой высказать те истины, которые я ищу и поныне, я соприкасалась с другими женщинами, пока мы вместе изучали слова, подходящие для того мира, в который все мы верили, преодолевая различия между нами. И внимание и забота всех этих женщин дали мне силу и позволили пристально изучить основы, на которых я строю свою жизнь.

Единство подразумевает объединение элементов, изначально разнообразных в своей особой природе. Наше упорство в изучении напряженностей внутри разнообразия помогает двигаться к нашей общей цели.

В детстве я всегда знала, что моя мать отличается от других знакомых мне женщин, Черных или белых. Я думала, это потому, что она моя мать. Но чем она отличалась? Непонятно. Вокруг были и другие карибские женщины, в нашем районе и в церкви — полным-полно. Встречались среди них и такие же светлокожие, как она, особенно среди тех, кто с «низких островов». Красная кость, так их называли. Но чем отличалась она? Я так и не узнала. Поэтому я до сего дня верю, что меня всегда окружали Черные дайки — то есть могущественные и ориентированные на женщин женщины, — которые бы скорей умерли, чем так себя назвали. И одна из них — моя мама.

Наконец мы добирались до гребня Амстердам-авеню. В самые ясные дни я могла встать на цыпочки и глянуть на запад, и тогда вдоль зданий открывался вид от Бродвея до Риверсайд-драйв. За резкой полосой деревьев брезжила слабая, почти воображаемая линия воды — река Гудзон. Долгие годы, слыша песню «америка прекрасная», я вспоминала, как стояла тогда на вершине Амстердам-авеню. В моем представлении «от моря до сияющего моря» означало «от Ист-Ривер до Гудзона».

Я со своей жаждой жизни, одобрения, любви, участия росла Черной, повторяя за матерью то, что было в ней неутоленного. Я росла Черной, как богиня Себулиса, которую открыла для себя в прохладных земляных залах Абомея потом, несколько жизней спустя, — и такой же, как она, одинокой. Слова матери учили меня разным видам лукавства, отвлекающих маневров, извлеченных из языка белых мужчин, из уст ее отца. Ей приходилось прибегать к этим защитным действиям, благодаря им она выживала и в то же время потихоньку из-за них умирала. Все цвета меняются и становятся друг другом, сливаются и разделяются, растекаясь радугами и петлями