Николай Проценко

шизофрении, на которую многие другие авторы указывают как на общую характеристику постмодернистского типа мышления.

Постмодернизм отвергает модернистский поиск внутреннего смысла в пучине беспорядка сегодняшнего дня и утверждает более широкую основу для вечного в сконструированном представлении об исторической преемственности и коллективной памяти.

сталкиваемся с трагедией модерна, но на сей раз она запечатлена в статичном граните монументов, которые включают и сохраняют «таинственное» ощущение коллективной памяти. Сохранение мифа посредством ритуала «представляет собой ключ к пониманию смысла существования монументов, а также скрытых смыслов основания городов и передачи идей в городском контексте».

Мотив сохранения прошлого является частью мотива сохранения себя. Не зная того, где мы были, сложно знать, куда мы идем. Прошлое — это основание индивидуальной и коллективной идентичности, объекты из прошлого выступают источником смысла в качестве культурных символов. Преемственность между прошлым и настоящим создает ощущение причинно-следственных связей из случайного хаоса, а поскольку изменение неизбежно, стабильная система установленных смыслов позволяет справляться как с новшествами, так и с распадом. Ностальгический импульс является играет важную роль в процессе приспособления к кризису, он смягчает социальное напряжение и стимулирует национальную идентичность в момент, когда доверие ослаблено или находится под угрозой.

Эклектика — естественная эволюция культуры, имеющей выбор

В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс утверждают, что буржуазия создала новый интернационализм посредством мирового рынка, наряду с «покорением сил природы, машинным производством, применением химии в промышленности и земледелии, пароходством, железными дорогами, электрическим телеграфом, освоением для земледелия целых частей света, приспособлением рек для судоходства». Все это далось дорогой ценой насилия, разрушения традиций, угнетения, сведения ценности любой деятельности к холодному расчету денег и прибыли. Более того,

беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других. Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения [Marx, Engels, 1952, р. 25; Маркс, Энгельс, 1955, с. 427].

Деньги и рыночный обмен набрасывают покрывало на социальные отношения между вещами, «маскируют» их. Это состояние Маркс называет «товарным фетишизмом».

Капиталистический производитель все чаще «берет на себя роль сводника» между потребителями и их ощущениями потребностей, который пробуждает в потребителях «возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту любезность».

Появление денежной экономики, утверждает Маркс, уничтожает оковы и отношения, составлявшие «традиционные» общества, так что именно «деньги становятся подлинным обществом». Мы переходим от состояния общества, когда мы напрямую зависим от тех, кого знаем лично, к состоянию, когда мы зависим от безличных и объективных отношений с другими.

Результатом всего этого была глобальная война. И Гертруде Стайн, и Пикассо она представлялась кубистской войной, которая велась на таком большом количестве фронтов и на таком большом количестве пространств, что ее полный смысл представляется постижимым лишь в глобальном масштабе.