Азар Нафиси

Для меня в этом весь Тегеран: те, кого там уже нет, для меня реальнее тех, кто все еще там.

Эта гостиная с окном, в котором виднелись мои любимые Эльбурские горы, стала нашим убежищем, нашей самодостаточной вселенной, высмеивающей реальность, полную покорных, укутанных черными платками лиц на улицах раскинувшегося внизу города.

Одна фотография отрицает другую, и вместе с тем по отдельности обе кажутся неполными. На первом снимке, в черных платках и покрывалах, мы являемся воплощением чьей-то чужой мечты. На второй мы предстаем такими, какими видим себя в собственных мечтах. Ни там, ни там нам на самом деле не место.

Пошлость, объясняет Набоков, это «не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность».

Набокову удалось запечатлеть саму текстуру существования в тоталитарном обществе, где человек одинок в иллюзорном мире ложных обещаний и не способен отличить спасителя от палача.

Злится ли, что женщины поколения ее матери могли свободно ходить по улицам, общаться с противоположным полом, служить в полиции, становиться летчицами, жить в стране, законодательство которой считалось одним из самых прогрессивных в отношении женщин?

Нашими жизнями правило абсурдное ощущение нереальности происходящего.

На кладбище Бехеште-Захра тело попытались вынести из вертолета, но толпа ринулась вперед и в этот раз завладела своим трофеем. С тела покойника срывали куски белого савана; из-под полотна высунулась нога.

Хомейни был сознательным мифотворцем и сам себя превратил в миф. И оплакивая его вполне своевременную кончину – ведь после поражения в войне и всеобщего разочарования ему оставалось только умереть – люди на самом деле оплакивали мечту. Как все великие мифотворцы, Хомейни попытался построить реальность на основе своей мечты, и в конце концов, как Гумберт, уничтожил и реальность, и мечту.

Наше общество находилось на гораздо более высоком уровне развития, чем его новые правители