Анне Провост

Так кто угодно может завести себе друзей: находишь безработного, недовольного жизнью парня. У него нет денег, нет девушки, ему хочется к кому-нибудь прибиться. Политических убеждений у него тоже нет. Внушаешь ему, что гастарбайтеры украли у него права, принадлежащие ему по рождению, квартиру, работу и даже лучших белых девушек. Он это заглатывает, и ты посвящаешь его в последний миф, ключевой, о кознях евреев: все проблемы — следствие еврейского заговора, цель которого — власть над ми­ром. Нет ничего проще, уж ты мне поверь!

Алекс покачал головой и с улыбкой хрюкнул. Бенуа подмигнул ему.

— Убийство порой необходимо для сохранения чистоты, — продолжал он свою речь. — Приходится убивать слабых, чтобы остались только сильные. Тот, кто этого не делает, ставит под угрозу будущее расы. Вот, скажем, Таша — она идеальный доберман, а все благодаря людям, которые заботились о чистоте ее крови. А в природе? Помнишь, что писал Дарвин о выживании сильнейшего? Вот ты идешь по городу и видишь наших стариков, наших матерей, детей в наших школах… — он делал долгие паузы. — Тебе не приходило в голову, насколько они хрупки, уязвимы?

— Приходило иногда, — машинально отозвался я.

— А взять страну, которую мы построили? Вот ты нико­гда не думал: нельзя допустить, чтобы ее разрушили? Она правильно устроена и не должна исчезнуть.

— Думал, бывало.

Он улыбнулся.

— Ты, Лукас, цельный человек, кремень. Другим и не мог быть внук Феликса Стокса. Но таких, как ты, должно быть больше.

Я переводил взгляд с него на Алекса и обратно. Морозилка гудела. От лани несло потом.

— Вот зачем ты здесь, — загадочно сказал Бенуа.

— Я снова задумалась. Почему он оставлял ей дрова? Просил прощения? Или было еще что-то? Я уже два дня мучаюсь этим вопросом.

Мать теребила золотистый кулон у себя на шее. Она натянула цепочку до подбородка, потом отпустила; кулон бесшумно упал обратно. Из-за дыма воздух между нами казался осязаемым. Я не отрывал взгляда от горящего кончика ее сигареты.

— Я покопалась в его коробках. Не стоило этого делать. Вот что я нашла.

Она вытащила из-под стопки фотокарточку. Та лежала лицом вниз, словно мать не хотела случайно зацепиться за нее взглядом. На пожелтелом обороте изящным почерком было выведено: «Феликсу от Паулы». Мать перевернула фото: окаймленная белой рамкой, на меня смотрела незнакомая девушка с маленькими глазами и узким лицом.

— Ну? Узнаешь? — спросила мать.

Как я ни старался, голова была словно набита ватой. Каждый удар сердца отзывался болью в верхней губе. Хотелось прилечь, чтобы подумать.

— Паула — так звали сестру Беату. Это она — до пострига.

Мать попросила подойти поближе, чтобы осмо­треть рану на верхней губе. Я наклонился к ней, и она мягко сжала мое плечо, чтобы повернуть меня к свету. Кобура пистолета под одеждой царапала мне кожу.

— И ты опять подстригся, совсем коротко.

По ее тону я заключил, что моему рассказу она поверила не до конца.

— Мне так больше нравится, — сказал я невозму­тимо.

Мать глубоко, чуть ли не со стоном вздохнула. Посмотрела мне в глаза — долго и выразительно. Сигарета тлела у нее между пальцами.

— Лукас… — сказала она. — Не надо!

— Чего не надо? — спросил я, напрягшись, как всегда, когда она мне что-то запрещала.

— Вот этого всего, — хрипло ответила мать. — Не будь таким, как дед.

Она кивнула на фотографии, с которых мне улыбался еще молодой — темноволосый, без морщин — дед. Его взгляд был совсем другим, чем у матери: острые, как булавки, глаза смотрели прямо в объектив. Деда явно не волновало, как он выглядит.

— А каким он был? — спросил я, повысив голос. От этого в груди будто что-то оторвалось, и легкие болезненно засвистели, как дырявый аккордеон.

— Ты же его знал, — сказала она. — Ты помнишь, каким он был.

Я понятия не имел, что она имеет в виду. Материн голос звучал подозрительно ровно, словно она сдерживалась. Если ее не знать, можно было подумать, что она пьяна или очень устала.

Мы помолчали. Мой взгляд упал на фотографию девочки лет семи; на коленях у нее сидела девчушка помладше — моя мать. У старшей были резкие черты лица и большие глаза — больше, чем у матери, но такие же темные и мечтательные. Яркий свет у них за спиной придавал картине что-то зловещее, словно предвещая дурные вести.

— Сколько лет было твоей сестре, когда она умерла? — спросил я.

— Шесть с половиной.

— А отчего она умерла?

— От воспаления легких.

— Разве от этого умирают?

— Она была истощена. Шла война, еду выдавали по карточкам. Сейчас ей бы просто прописали витамины.

— А при чем здесь сестра Беата?

— Сестра Беата? — испуганно переспросила мать. Она выпрямилась, как если бы кто-то поскреб ей ногтями спину. — С кем это ты разговаривал? Что, опять побывал у Надин?

— При чем здесь сестра Беата? — настойчиво повторил я.

Она двумя руками заправила волосы за уши — тем же движением, что и утром у костра, — и уткнулась взглядом в стол.

— Монахини распределяли пайки. Из монастыря еду доставляли в школу, детям. Но часть продуктов монахини прятали. Твой дед об этом знал.

— Откуда? От сестры Беаты?

— Он сам видел. Из слухового окна своей спальни. Когда врачи сказали, что этой смерти можно было избежать, дедушка донес немцам. Он заболел от горя, Лукас. Больные от горя люди способны на дикие поступки.

— Пайки предназначались евреям, — сказал я.

— Да. Монахини прятали у себя полтора десятка еврейских детей. Потому еды и не хватало.

— И что случилось потом?

— Немцы поставили к стенке пять монахинь. Показательный расстрел.

Вокруг моей головы кружились комары — слетелись, видимо, на запах крови. Я не отгонял их.

— Сестра Беата так и не простила твоего деда, — вздохнула мать.

На кухонных окнах не было занавесок. За стек­лом зияла тьма. Огни монастыря уже погасли. В ветвях деревьев шумел ветер. Я устал и хотел спать.

— И ты сожгла все, что об этом напоминало?

Она кивнула, опустив глаза.

— Это такое облегчение, — хрипло сказала она. — Стало так… чисто.

Мать пощелкала зажигалкой, пока из нее не вырвался длинный язык пламени. Она уменьшила огонь и, воспользовавшись случаем, прикурила очередную сигарету.

— Я думала, теперь, после его смерти, смогу с ним примириться. Но ничего не вышло.

Ее слова прозвучали так печально и безнадежно, что тут же согнали с меня сон. Я ничего не спрашивал — просто ждал.

— Это все те дрова, они сбили меня с толку, — сказала она.

— Дрова?

— Ну которые он складывал для сестры Беаты.

— И что?

Темные брови придавали Рут суровость, и я вспомнил, как в детстве мне при виде ее казалось: сейчас меня накажут. Я не знал, что сказать. Она скользнула взглядом по валику у меня в руках.

— Кейтлин дома? — спросил я.

— Кейтлин сильно на тебя рассердилась, — ответила она.

— А я на нее, — выпалил я.

Рут улыбнулась уголком рта. Наверное, думала: ссора ссорой, а тут, на всеми забытом холме, где никогда ничего не происходит, друг от друга нам никуда не деться. Она повернулась в четверть оборота — как часто делала Кейтлин — и махнула рукой:

— Она занята розами.

Я пошел, куда она показала, и нашел Кейтлин у стены плетистых роз. Она срезала поникшие бутоны и бросала их в ведро.

— А-а… — протянула она, скосив на меня взгляд, и тут же вернулась к своему занятию.

Я неловко стоял на месте, боясь смазать буквы на валике.

— Я кое-что нашел.

— Да ну?

— Вот, в полотенце.

Она опустила руки.

— И что это?

— Это валик из ротатора моего деда.

— Прекрасно.

Я собирался высказать ей все. На этот раз я был готов. В последние дни я почти ни о чем другом не думал. Я не хотел откладывать или мямлить — я знал ответ. Раньше мне было стыдно — сначала из-за собственного неведения, потом за деда. Его новый образ столкнулся со старым, и это было больно. Но текст на валике выставлял все в другом свете.

Я заговорил — ровно и спокойно, голос у меня не дрожал:

— Ты сказала, что дед отправил на верную смерть пятнадцать детей. Это ложь. Все они вернулись.

Она замерла, потом обернулась. С грохотом бросила садовые ножницы в металлическое ведро.

— Они могли умереть, — бросила она. — Даже не так: они должны были умереть. Война шла к концу, Лукас. Немцам просто не хватило времени на то, чтобы отправить их в газовые камеры. Не успели.

— Но почему ты тогда говорила, что…

— Им повезло. Это не отменяет гибели шести миллионов других!

Она повысила голос, но мне удалось сдержаться. От этого мне казалось, что мои слова убедительнее.

— Ты меняешь тему, Кейтлин. Я не говорю о шести миллионах. Я говорю про своего деда. Ты обвинила его незаслуженно.

— О боже, Лукас! — она подошла ко мне, вырвала валик у меня из рук и скинула с него полотенце. — Да в том-то и дело! Твой дед использовал их возвращение, чтобы в своей газетенке отрицать существование Аушвица!

— Он никогда его не отрицал.

— Он отрицал его масштабы. Это ничем не лучше.

Она бросила валик на траву мне под ноги. Я не моргнув глазом наклонился и поднял его. Воздух в саду, казалось, полыхал пламенем.

— Ты передергиваешь! Дед гораздо ближе к правде. А ты подаешь это так, будто дети погибли, но ведь это ложь. — На миг я представил, что Бенуа слышит меня и одобрительно кивает. — Это же подтасовка! Чтобы доказать свою правоту, вы создаете впечатление, что в газовых камерах сгинули все. А тех, кто вернулся, не хотите замечать.

— В газовых камерах сгинуло великое множест­во людей. Твой же дед утверждал, что всего неско­лько человек.

Кейтлин завелась куда сильнее, чем во время нашей первой ссоры. Я — нет. Если бы кто-то наблюдал за нами издалека, то подумал бы, что я просто зашел показать валик ротатора.

— Множество, несколько — это понятия относительные, — ответил я. — Они нам мало что дают. А уж вранье тем более.

— Я не вру.

— Ты утверждала, что мой дед послал на смерть пятнадцать детей. Это ложь.

— Я имела в виду, что из-за него пятнадцать детей попали в концлагерь. Если бы война не кончилась, они бы погибли.

— Ты не рассказала мне, что они вернулись.

— Ты не спрашивал.

— Скрывать правду — все равно что искажать ее.

— Это они скрывают правду — твой дед и его единомышленники. Концлагеря? Подумаешь! Кто о них еще помнит?!