Евгений Сошкин

Евгений Сошкин широко экспериментирует с повествовательными жанрами, от баллады до нового эпоса и от страшной сказки до «мокьюментари». В его стихах онейрические приключения переплетаются с путевыми набросками, авторские рассуждения и воспоминания звучат наравне с голосами множества персонажей — живых и мертвых, людей и животных, женщин и мужчин, детей и взрослых, предельная серьезность разговора с читателем органично сочетается с ироническим и саркастическим дискурсом, неброские стилевые архаизмы сообщают акустическую глубину злобе дня. Евгений Сошкин родился в 1974 году в Харькове. В Израиле с 1990 года. Защитил диссертацию об О. Мандельштаме (The Hebrew University of Jerusalem, 2014). Автор стихотворных книг «Лето сурка» (2011), «Из чукотского эпоса» (готовится к печати), монографий «Гипограмматика: Книга о Мандельштаме» (2015), «Bottlenecks: Hypotextual Levels of Meaning in Russian Literary Tradition» (2020), статей по истории, поэтике и теории литературы, соредактор журнала «Солнечное сплетение» (1998–2004), научных сборников «Империя N: Набоков и наследники» (2006), «Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология» (2017) и др. изданий. Преподает в Свободном университете. Живет в Модиине.
В оформлении обложки использован фрагмент фотографии индийского декоративного блюда. Фото: Е. Сошкин

Десять лет назад, после выхода предыдущей книги Сошкина, «Лето сурка», Данила Давыдов написал в хронике «Воздуха», что язык автора «лишен гебраизмов, представляя собой некоторую дистиллированную форму радикального неомодернизма»2, приводя в пример строки «дантовым серпантином / я веду к живодеру / и свинку / и скарлатину»3 из раннего цикла Сошкина «Скажи шибболет», в котором парадоксальным образом само название оказывалось именно гебраизмом

Здесь будет уместно вспомнить о Сошкине как филологе, и, в частности, исследователе творчества Анны Горенко. «В качестве поэта Горенко осознавала себя посредующим звеном между живыми и мертвыми», — пишет он в статье «От адамова яблока до Адамова языка»9. Кажется очевидным, что горенковской «стихией медиативности» оказываются захвачены как авторы ее круга, так и филологи, работавшие с ее текстами (Сошкин принадлежит к обеим категориям одновременно)

чем райское время расходовалось быстрей...»

чем райское время расходовалось быстрей
тем его было больше
и было оно тем дешевей
ты смотришь завороженно как время бежит в решето
а у тебя ничего не сделано
и даже не решено
только бабочкам надо было куда-то на всех парусах
в каких-то немыслимых
клубничных что ли усах
а ты стоял на просеке дождевой
и думал которая будет из вас моей женой
вдовой

бывало поболит-поболит и перестанет...»

бывало поболит-поболит и перестанет
конечно поболит но потом перестанет
но чтобы вот так разныться под выходные
хотя какие же у нас теперь к херам выходные
вот так значит заболит и уже не пройдет
жизнь пройдет а боль не пройдет
слава тебе фантомная боль
неугасимая моя боль
23.VII.20

Мать он запомнил в гробу.
Это первое четкое воспоминание,
Видимое как бы в подзорную трубу
С максимального расстояния

никогда не используйте слов из черного списка...»

никогда не используйте слов из черного списка
даже если читаете мне перед сном
заменяйте слова из черного списка
первыми какие придут в голову
если конечно их нет в черном списке
и даже если я например попрошу
почитать мне вслух из черного списка
заменяйте слова подбирайте кеннинги
невольник чести
друг молодежи
знаете у меня предчувствие что мы поладим
или лучше сказать сработаемся?
не исключено что со временем даже вычеркнем
кое-что из черного списка
вы можете называть меня гришей
для вас я гриша

Шедшая впереди стала падать...»

Шедшая впереди стала падать,
Но падала странно медленно
И почему-то не ускоряясь, а замедляясь.
Можно было поймать ее на лету,
Но и я как будто замедлился.
Потом она привалилась к асфальту,
К его горизонтальной стене,
И ударила по нему почти без размаха
Своим затылком египетского образца.
Потом ее приподняли (я тоже),
Усадили (я тоже и подал солнечные очки),
Поставили на ноги,
И всё это с какой-то суетливой поспешностью,
Хотя почему бы ей в самом деле не полежать? —
Как будто чувствуя свою вину,
Торопясь поднять упавший по нашей вине предмет,
Поставить на прежнее место,
Притвориться, что ничего не было.
Сблизи она смахивала на цыпленка с пухом на голове,
Бодро перешагнувшего порог сенильности.
Сразу очухалась и принялась уверять, что с ней всё
в порядке, полный порядок.
Ее спутница, выше ее, вероятно дочь, тоже старая,
лысеющая,
Поддерживала ее и плакала, говоря, что ненавидит
эти туфли,
А та высмеивала ее в третьем лице, вот глупая,
метумтемет,
Я ушиблась, а она плачет. Вот смотрите, я в полном
порядке, могу станцевать.
Она стала показывать, как она может станцевать, а дочь
продолжала плакать.
Это было еще безобразней, чем звук столкновения
головы с тротуаром.
Казалось, ее душа переселилась в ту, что стояла рядом
и проливала слезы
Над ее танцующим телом

Здесь, пожалуй, совсем не показана
Сверхъестественность этой жизни, —
То она застревает в паузнике,
То сквозь дактили рифм крошится.
Суть же в том, что, теряя скорость,
Он упал, как Алиса в шахту,
Из истории в праисторию —
А потом взобрался обратно.
Из английского его уцелело,
Подтверждая потерю потерянного,
Только прошлое имя владельца —

Нищенка в Дели

на большом вокзале моего детства
Южном ж/д
цыганки тоже вот так протягивали
чумазых детей вероятным подателям милостыни
но это было совсем не то что осенью 16‐го года
на островке безопасности в ночном Дели
верней на каком-то цементно-гравиевом
непроезжем лоскуте под линией электропередач
там на большом вокзале моего детства
цыганки использовали детей
в качестве трогательных риторических фигур
младших козырных карт
в силу своей заведомой риторичности
этот жест не был фальшивым
но была в нем бесстыдная аффектация
предписанная неким лицедейским регламентом
некая не знающая смущения коммуникативность
предъявляющая свой собственный объективированный
стыд
прохожему постороннему человеку
и в ее чрезмерности побуждавшей к бегству заключался
некоторый просчет
как бы то ни было в глубине души
но не особенно глубоко и не совсем безосновательно
цыганки считали себя и своих детей выше нас
меня и взрослых державших меня за руку подчеркнуто
крепко
а в Дели пока мы стояли на светофоре
посреди асфальтовой остывающей сковороды
нищенка с младенцем без явных признаков жизни
внезапно приблизилась к боковому стеклу
отделившись от своих сородичей которые
расположились на отдых каждый на своей
покрытой газетными полосами
территории примерно равной нашим надгробиям
на вид могла бы она мне приходиться
и старшей сестрой и старшей дочерью
и не было под этим копотным небом
не могло быть никого обездоленней разве только
несчастней
и она протягивала мне свое дитя
как потомственному богу путешествующему с семейством
она готова была отдать его мне на съедение
накорми или съешь
ее совершенно космическая нищета
как большой взрыв творила мириады богов
мы все кто способен это писать и читать
равны перед ней в необъятности нашей славы